После операции на позвоночнике люди встают на следующий день. Несколько лет назад это было невозможно, а сейчас нейрохирург Алексей Кащеев регулярно проводит такие операции. Как изменилась медицина и почему известный доктор не уезжает из России (несмотря на предложения) — он рассказал «Правмиру».

«Ты можешь помочь прямо здесь и сейчас»

— У меня есть знакомый проктолог, который говорит, что нейрохирургия — это скучно и долго. То ли дело полостные операции! За что вы любите нейрохирургию? 

— Своя специальность всегда кажется самой интересной. Лично я с восьмого класса хотел пойти в спинальную хирургию. И сейчас главный плюс для меня — как раз гигантское разнообразие. От малоинвазивных эндоскопических операций под местной анестезией, установки нейростимуляторов или блокад, до больших вмешательств, которые могут длиться сутками. Диапазон огромный: ты можешь делать очень разные вещи очень разными методами — через шею, через живот, через спину. Ты имеешь дело с пациентами, которые дожили до преклонного возраста, когда не миновать проблем со спиной; и с молодыми пациентами, у которых есть патологии, аномалии развития. Огромный спектр!

Алексей Кащеев. Фото Анны Даниловой

И еще мне в спинальной хирургии нравится то, что ты можешь помочь человеку прямо здесь и сейчас.

— Буквально починили человека — и он встал?

— Я сейчас пойду на четвертую операцию за сегодняшний день. Все три пациента, которых я прооперировал, уже встали. Например, у человека острая грыжа диска, в результате болит нога, он плачет и не может добраться до туалета. Ты ему делаешь операцию — и нога работает. Это приятно.

Но бывают ситуации, когда ты можешь навредить неправильным действием, да и сам факт операции содержит в себе риски. Человек может перестать двигаться и стать говорящей головой. При некоторых опухолях спинного мозга, которые мы удаляем, есть риск существенного ухудшения симптоматики, требующей многомесячной реабилитации.

Фото Анны Даниловой

Например, при некоторых интрамедуллярных опухолях шейного отдела такой риск около 30%, это много. Каждый третий, придя на своих ногах, может на время оказаться без них. Но без этой хирургии риск составляет 100%.

— Тут выбор очевиден.

— И все равно очень сложно принять решение, особенно если это пациенты исходно бессимптомные или малосимптомные. В этом случае важно дать человеку процентное понимание твоего опыта, мирового опыта, чтобы он понимал, чем он рискует и чем ты рискуешь. И чтобы он понял, что вы вместе принимаете осознанное и в чем-то опасное решение.

Фото Анны Даниловой

Спасти от боли, когда даже опиаты не работают

— У вас супертехнологичная специальность, появились ли в последнее время новые методики, подходы, оборудование, которые вас поразили?

— Спинальная хирургия обновляется каждые четыре-пять лет. Это не так уж часто, потому что некоторые аспекты онкологии, например, лечение меланомы, обновляются чуть ли не раз в год. Но главное, что в нейрохирургии постоянно совершенствуется ряд треков, чтобы сделать то же самое или больше, но малоинвазивно. 

Это общий тренд в хирургии — от жестокости «колбасных» ампутаций, как в эпоху Возрождения, в сторону снижения насилия и минимального причинения боли. Когда я был ординатором, восстановление после разреза требовало двух-трех недель в лежачем положении.

А сейчас делаешь пяти-шестимиллиметровый прокол — и на следующий день человек свободен. От этого захватывает дух.

А второе, что поражает, — это, наоборот, большие операции, которых не было раньше. Это, в частности, связано с тем, что люди стали доживать до того возраста, когда развиваются патологии позвоночника, с которыми мы раньше не имели дела. Все эти возрастные деформации, сложные многоуровневые стенозы, когда нужно подбирать индивидуализированный подход к каждому пациенту. 

Ну и в-третьих, появляются принципиально новые технологии, вроде нейростимуляции. Это метод, связанный с установкой систем электростимуляторов на различные отделы нервной системы.

Екатерина Николаевна Полторако, нейрохирург, команда Алексея Кащеева. Фото Анны Даниловой

— Это правда, что с ее помощью лечат болезнь Паркинсона и синдром Туретта?

— Да, в глубинные ядра головного мозга устанавливается электрод, который управляется через программу и берет на себя функции тех центров, которые утрачены в результате болезни или изначально ведут себя некорректно, как это бывает при синдроме Жиля де ла Туретта. 

У меня есть коллега, Владимир Михайлович Тюрников, который делает такие операции. У него было несколько пациентов с синдромом Туретта. Это страшная болезнь, потому что человек страдает непроизвольным тиком, но при этом полностью психически сохранен. 

Ну и вообще сейчас активно изучаются возможности DBS — deep brain stimulation — при лечении депрессии, обсессивно-компульсивных расстройств. Как ни странно, с точки зрения физиологии ОКР отчасти похоже на тики, на болезни движения: это тоже повторяющиеся монотонные действия, хоть и имеющие другое происхождение. 

С помощью нейростимуляции, как полагают, можно будет корректировать зависимости — алкоголизм, наркоманию, игроманию. 

Появились обнадеживающие данные, что даже при болезни Альцгеймера эта технология может замедлять темп деменции. Если учесть, что в мире около 40 миллионов людей с болезнью Альцгеймера, а ВОЗ прогнозирует, что к 2051 году их будет еще в четыре раза больше, это прямо очень актуально. 

— Но сами вы с этим не работаете?

— SCS (спинальная стимуляция) является одной из стратегий развития и для спинальной хирургии тоже. Существуют виды боли, которые невозможно купировать фармакологически. Это боль после неудачной операции на позвоночнике, разные нейропатии, критическая ишемия нижней конечности, фантомная боль и так далее.

Фото Анны Даниловой

Люди с осложненной травмой спинного мозга могут постоянно испытывать ощущение, что нижняя неподвижная часть тела у них погружена в кипящую воду. Это ужасное страдание. Но такая вот попытка обмана нервной системы с помощью нейростимуляции — отличный способ лечения людей, которым раньше нельзя было помочь. Задача — поставить электрод на тот отдел спинного мозга, который эту боль контролирует, и создать электрическое поле, вызывающее парестезию — мурашки в той зоне, которая воспринимается как источник боли.

— Как раньше с таким справлялись?

— С помощью наркотической анальгезии. С этим в России много проблем, хотя сейчас они частично решаются. Другое дело, что многие виды нейропатической боли отличаются от онкологических тем, что опиаты почти не работают. 

Фото Анны Даниловой

У нас все время есть диалог вокруг онкологической боли — это правильно, это дало свои плоды, потому что то, что было недоступно еще пять лет назад, стало доступно при паллиативной помощи. А вот вокруг неонкологической боли этого дискурса гораздо меньше. Хотя существует категория пациентов, которые не имеют онкологии, но все равно ужасно страдают. И не умирают при этом.

«Я многого еще не умею»

Алексей Кащеев ушел, как и обещал, чтобы проконтролировать ход операции, и вернулся через 15 минут.

— У вас операция, случилось что-то нештатное?

— Нет-нет, это несложная операция — секвестр с грыжей диска. Мы стараемся, по возможности, такие небольшие операции делать по четвергам, на сегодня это уже пятая. К сожалению, иногда затягивается, но вообще я стараюсь, чтобы в половине пятого мы уходили домой.

В операционной. Фото Анны Даниловой

— А во сколько приходите?

— Обычно в 6:50. В 7:00 я разбираю письма, в 7:15 принимаю первых пациентов. В 8:15 я принимаю пятиминутку в качестве заведующего отделением — что у кого произошло за ночь. А в 8:30 я прихожу на общеклиническую, где все отделения. До этого обход в реанимации, если кто-то из моих пациентов там «зависает». 

Ну и в 8:30 первый пациент подается на стол. Мы работаем командой, один я ничего не могу. Нас четверо — я, два нейрохирурга и невролог-алголог, который занимается консервативной терапией боли, блокадами, нейростимуляцией. В идеале — как это было в Германии, когда я учился — операция должна всегда начинаться или заканчиваться двумя людьми. Это делается из соображений безопасности, как при управлении самолетом. Летчик же никогда не пилотирует один. А если что-то случится?

Алексей Кащеев с коллегами. Фото Анны Даниловой

— В какой момент вы из второго пилота стали первым? Когда впервые провели самостоятельно операцию?

— Обычно, когда ты приходишь в нейрохирургию, начинаешь на позиции второго ассистента. Это значит, что ты помогаешь второму хирургу сделать доступ для первого. Доступ — это открыть ту структуру, которая нужна. Он может длиться три часа, это подчас сложнее, чем сама операция. 

Потом, когда начинается второй этап, работают уже оба хирурга. Большая часть микрохирургических операций у нас проводится за окулярным микроскопом. Обычно в этот момент второй ассистент смотрит в монитор, и так может продолжаться несколько часов. 

Фото Анны Даниловой

Проходят годы, и ты начинаешь сам работать как второй хирург и делать доступ первому хирургу. Еще годы — ты переходишь на позицию первого хирурга, а твой более опытный коллега, с которым ты поменялся местами, смотрит в монитор, чтобы в случае чего вмешаться. 

Потом — еще годы, и ты осваиваешь все больше, больше операций как первый хирург, начиная с малой хирургии типа грыж и коротких стенозов, дальше вентральная фиксация шеи, дальше опухоли, дальше деформации и более сложные опухоли. Нет этому конца.

Фото Анны Даниловой

— Вы чего-то не умеете?

— Я многого еще не умею, мне 35 лет. Если какие-то ортопедические операции требуют участия более опытного хирурга, я приглашаю своих друзей-ортопедов и учусь у них. Так же и меня зовут в другие клиники помочь, если нужен нейрохирург. 

Классно и страшно — это одно и то же

— Где граница между ортопедией и нейрохирургией?

— Есть общее понятие спинальной хирургии. Либо ты изначально спинальный хирург, первично учился работать на нервной системе и еще умел голову, но потом оставил ее, как хорошее воспоминание, и перешел в спину.

Либо ты ортопед-травматолог, который базово умеет еще руки, ноги, суставы, переломы, а потом оставляет это и тоже переходит в спину. Где граница? Никто не знает. Но понятно, что это должно постепенно стать интегративной специальностью. 

Фото Анны Даниловой

Например, у человека сколиоз, а еще болит нога из-за грыжи диска. Вопрос: нужно ли ему сделать эндоскопическую операцию, убрать грыжу диска и тем самым освободить корешок, чтобы у него не болела нога, или эту операцию нужно дополнить, зафиксировав и исправив сколиоз? Ответ и не в пользу первого, и не в пользу второго, потому что эта грыжа диска может стать следствием «разваливания» его сколиоза, нарастания его градуса. А если этот сколиоз фиксированный, то не нужно никаких особых инструментальных действий. С такими патологиями к пациентам нужны индивидуальные подходы, а выработать их можно, только зная и нейрохирургию, и ортопедию.

— Есть ли какие-то не рутинные операции, которые вам вспоминаются? Было вам по-настоящему страшно? 

— Как правило, классно и страшно — это одно и то же, потому что обычно вспоминаются опасные операции. В первую очередь все, что касается спинальной онкологии, где шаг вправо, шаг влево — это инвалидизация, в случае шеи иногда и смерть.

В операционной. Фото Анны Даниловой

Позавчера мы делали операцию пациентке с огромной менингиомой на уровне третьего грудного сегмента. Опухоль внутри канала была настолько велика, что мозг не визуализировался на МРТ. То есть вообще непонятно, за счет чего она худо-бедно ходила. Менингиома — это доброкачественная опухоль, но они имеют интересную особенность: иногда внутри нее образуется кость. Это всегда сильное ощущение, когда ты оперируешь уже немолодого человека, открываешь твердую мозговую оболочку, а там вывернутая и натянутая нитка, которая осталась от спинного мозга. Твоя задача — с одной стороны, ее убрать, минимально касаясь мозга, потому что любое избыточное касание может вызвать необратимую ишемию, то есть спинальный инсульт, и человек лишается функции ног. 

И вот уже зашили твердую мозговую оболочку, начинают зашивать мышцы, кожу, твой этап закончен, ты покидаешь операционную, но на сердце неспокойно. 

На следующий день приходишь к пациенту в реанимацию, откидываешь одеяло и говоришь: «Подвигайте ногами». В эту секунду все решается.

— Если не двигает, значит, хирург налажал?

— Не то что налажал, а просто произошло нарушение. В некоторых случаях для этого не обязательно делать что-то агрессивное, просто попал или не попал. Пациент предупрежден об этом. Естественно, для того чтобы этого не случилось, делается нейромониторинг, когда нейрофизиолог подает сигналы через кору, через электроды к эффекторам — к рукам, ногам. Мы все время смотрим, не рушим мы что-то. Но это тоже не дает стопроцентной гарантии.

Фото Анны Даниловой

Что касается простых и малых операций — они по-прежнему мне приносят большое удовольствие, потому что это приятно, когда ты малой кровью, быстро вернул человека к активной жизни. Один из моих бывших пациентов — профессиональный спортсмен, такой огромный, что в эту дверь не пройдет. Действующий чемпион Европы по пауэрлифтингу. 

Недавно у нас была совместная операция с нашими онкологами. Гигантская лимфосаркома, рецидив злокачественной опухоли. Она занимала большую часть брюшной полости, все органы — на противоположную сторону. Часть ее прорастала в поясничное нервное сплетение на внутренней поверхности позвоночника. Опухоль килограммов семь. Задача была, с одной стороны, радикально ее убрать, потому что был риск повторного роста. С другой стороны, минимизировать вмешательство. Этому пациенту полностью удалось сохранить ногу. 

Фото Анны Даниловой

— Вы запоминаете всех своих пациентов или только вот таких, особенных?

— Приятно наблюдать за судьбой пациентов, которые потом пишут, звонят. Я помню все истории — и хорошие истории, и грустные. Около года назад мы оперировали 26-летнюю девушку по поводу спинальной меланомы, и сейчас мы с ней переписываемся. Она умирает в хосписе. Ее не станет раньше, чем выйдет ваш материал. 

И все же операция подарила ей еще год жизни, она работала, радовалась, встречалась с друзьями, ходила в бары. 

Бесполезно проливать слезы по каждому такому случаю. Если ты дал еще год, значит, в этом была твоя работа.

Есть некий баланс плохих и хороших историй. В детской нейрохирургии побольше груза в историях, потому что много патологий, с которыми имеют дело детские нейрохирурги, неизлечимы. 

Дурной тон — думать, что женщина-хирург слабее, чем мужчина

— Хирургия — мужская профессия?

— Я бы не сказал. Из нас четверых двое — девушки: невролог и нейрохирург. Если что-то и мешает женщинам в хирургии, то ровно то же, что мешает им в других областях: дискриминация, харассмент. Это, кстати, чрезвычайно распространенное явление в медицине, хотя с поколениями эта традиция, к счастью, уходит. 

Плюс у женщин есть множество обязанностей, связанных с семьей, с беременностью, родами, уходом за детьми, где никто их подменить не может. А ведь хирургия — это постоянный тренинг. Да, есть биатлонистки и теннисистки, которые, родив, возвращаются в большой спорт, но гораздо больше тех, кто не вернулся. Даже полгода-год — очень серьезный перерыв.

Фото Анны Даниловой

Хотя в Боткинской больнице есть отличный нейроспинальный хирург Вера Владимировна Сидоренко, и у нее трое детей. Я никогда у нее не спрашивал, чего стоило каждый раз это возвращение. Вот только в этом для женщин сложность, а остальные помехи — глупости.

— А физическая сила? Поднять, перевернуть.

— Они тренируются, ходят в зал, качаются, чтобы выполнять свою работу. В Германии половина отделения, где я работал, были женщины. Они выполняли ничуть не менее сложные операции, чем мужчины. Больше того, я быстро понял, что там считалось дурным тоном помогать в операционной, делать какие-то как бы чисто мужские вещи. Если надо повернуть пациента весом 110 килограмм, то это все равно будут делать вместе, все бригадой. Если она состоит из женщин — ну, значит, будут переворачивать женщины.

Ответственность у врачей должна быть не уголовная, а финансовая

— Вы в Германии долго были? Почему не остались?

— Я учился в Мюнхене в 2016 году у профессора Майера, это основоположник всей европейской спинальной микрохирургии. Сам Майер имеет образование нейрохирурга и ортопеда. Его отделение — одно из самых известных в Европе, я много месяцев ассистировал там на операциях. 

Фото Анны Даниловой

Мне предлагали там остаться — в Германии есть специальные программы для врачей. Немецкого я не знаю, но английский и французский у меня свободные, при необходимости выучил бы и немецкий.

Главная причина [почему я остаюсь в России], наверное, в том, что я очень сентиментальный человек и привязываюсь к месту. Я много путешествую, но при этом всю жизнь прожил в одной квартире. Сейчас я ее меняю на новую, но это в 250 метрах от старой. Привыкаю к вещам, к людям, с трудом меняю места. 

Хотел бы, чтобы мой ребенок учился в той же школе, в которой учился я и моя мама.

Единственная причина, по которой стоило бы, возможно, перебираться в другую страну, — это стабильность и безопасность. В России для мыслящего человека просто всё шокирующе меняется с каждой неделей. 

— Уголовные дела против врачей?

— И не только. Но что касается врачей, то их юридическая ответственность — это большой вопрос, который полностью не решен ни в одной стране. В России сажают врачей, но при этом и врачи, и пациенты бесправны перед регулятором.

Фото Анны Даниловой

А регуляция происходит именно через жестокость. Те, кто принимают решения, не слышат мнения вменяемых представителей в том числе юридического мира, которые говорят: не должно быть уголовной ответственности за непредумышленное причинение вреда, и даже смерти, человеку в ходе оказания ему медицинской помощи. 

Ответственность должна быть и у врачей, и, главное, у клиник, но не уголовная, а финансовая.

Более того, медицинское сообщество само заинтересовано в том, чтобы исключить из своего круга недобросовестных представителей профессии. 

Но даже если самого моего непрофессионального коллегу, который плохо оперирует, берет взятки и так далее, будут сажать, я первый буду его защищать.

А вот если у него будут отзывать лицензию, заставлять пересертифицироваться по четко прописанным правилам, то я только за. Но этого не происходит.

В отпуск всем отделением

— Как вы справляетесь с выгоранием?

— Я сейчас как врач и руководитель отлично понимаю, что это такое. На уровне государственной системы эта проблема не решается никак. В крупных зарубежных клиниках обычно есть штатные психологи, которые внимательно наблюдают за состоянием врачей. В некоторых случаях человеку нужно давать возможность отдохнуть, пройти психотерапию, потому что это может сильно отражаться на его работе.

У нас это все спущено на самом деле на руководителя отделения. Я, например, должен быть психологом своим сестрам и санитаркам, понимать, что у них происходит. Но это не моя работа, по идее это должен делать штатный сотрудник. 

Фото Анны Даниловой

— Бывает, что самому неохота утром на работу?

— Чтобы прямо неохота — такого нет. Но не так давно, лет пять назад, я стал заранее видеть нарастание напряженности в своей работе, накопление психофизиологической усталости. Она идет циклами, и это просто требует отдыха. Откуда, вы думаете, берутся эти страшные истории про перепутанные при ампутации ноги, ошибки анестезиологов, когда они вводят препарат, на который у человека обозначена аллергия? Так происходит повсюду, где ведут много-много операций подряд. 

Ты можешь выносить определенный темп работы некое время, а потом нужен отдых.

Мы все стараемся уходить в отпуск одновременно, чтобы была полная перезагрузка. Когда народу в отделении много, можно уходить по очереди. А когда мало, выбывание одного из вас может стать критичным. На время отпуска работа отделения нейрохирургии приостанавливается, а на наших койках лежат больные других профилей.

Если не врач, то кто?

— Ваши родители — тоже врачи?

— Моя мама была историком по специальности, ее нет в живых. А мой отец — физик, занимается бизнесом. Нейрохирургом я решил стать после просмотра «Скорой помощи». Кстати, я не один такой. Многие вещи в этом сериале мне близки. Мне всегда нравилась биология и все, что связано с жизнью животных. В то же время ветеринарная деятельность мне не подошла, потому что я эмоционально не выношу страданий животных. Вот вообще. Страдания людей выношу, а зверей — нет.

Фото Анны Даниловой

Я всю жизнь держу животных, и каждый раз, когда кто-то уходит из них, я клянусь, что больше никогда не заведу никого, а потом все по новой. 

— Если бы вы не были врачом, то кем бы вы были? 

— Я уже сейчас не только врач. У меня есть компания, которой я руковожу уже скоро 11 лет, это бюро медицинских переводов. Наверное, я мог бы быть переводчиком, заниматься чем-то окололитературным, может, даже той же журналистикой. Мне интересно делать подкасты. Еще хотелось бы сделать серию книг, которые будут рассказывать детям о разных разделах медицины. Первая будет, скорее всего, про детскую и взрослую неврологию, хотя называться будет как-то иначе. И обязательно с прикольными иллюстрациями. Такого проекта очень не хватает.

У нас есть книжки для маленьких о том, как устроено тело, — и уже для подростков, которые рассказывают о профессии. А для возраста 6-12 почти ничего нет.

Я предлагаю топовым молодым врачам, которым это могло бы быть интересно, написать для детей про определенные специальности. Причем, помимо образовательных вещей, еще нужно объяснять про ОБЖ, потому что у нас в стране очень плохо с социальной гигиеной, профилактикой заболеваний, вакцинацией. 

— ОБЖ и так в школах преподают, только время у нормальных предметов отнимают.

— У нас ОБЖ рассказывает о каких-то безумных историях, типа что делать при утечке хлора в городе. А вот как остановить кровотечение, распознать признаки инсульта, что делать при попадании чужеродного тела в дыхательные пути — вот это все очень не помешало бы. Плюс совершенно необходимо информирование о деменции, о ментальных и физических особенностях, потому что Россия, как бы она ни была консервативна, идет к инклюзивности, в классах будут появляться люди с ограниченными возможностями здоровья. Другого пути нет, и это доказано западной практикой. Это просто информирование, потому что детям в этом возрасте это интересно, они уже способны это воспринять. 

Фото Анны Даниловой

— Как вы всё это успеваете? По выходным работаете?

— Кроме жизнеугрожающих ситуаций, я ни при каких обстоятельствах не работаю в выходные, не беру тяжелую большую трудную работу на пятницу, чтобы уходить вовремя, чтобы быть с семьей, с друзьями. Вечера дома у меня являются зоной, свободной от разговоров с пациентами, как и у моей жены — она известный врач-невролог. Я никогда ничего не делаю по работе дома, даже не печатаю. Если мне нужно посмотреть снимки пациентов или написать лекцию, я ухожу в ближайшее кафе, потому что дом — это пространство, где нет работы. 

Фото Анны Даниловой

— Зато в остальное время вам всякий может позвонить или написать в вотсап, ваш контакт полностью доступен. Немногие решаются на такое.

— Да, и, боюсь, мне скоро будет не справиться без личного секретаря. У меня бывает в день до 350 звонков. К сожалению, в какой-то степени сейчас придется от этого отказываться, не потому что я зазнался, а потому что это уже не продуктивно, невозможно.

Ой, сегодня было смешное! Мне, как и всем врачам, очень много приходит смешных сообщений. Сегодня пишут: «Здравствуйте, Алексей Алексеевич. У меня в номере вашего телефона есть ошибка. Можете прислать мне номер?» И это серьезный человек написал.

— Почему врачам приходят смешные сообщения?

— Потому что люди постоянно говорят и делают что-то забавное. Я человек довольно коммуникабельный, я люблю общаться. Но есть другой тип хирургов — они не любят разговаривать, только оперировать. Для них операция — способ помолчать и уйти от действительности, потому что во время операции у тебя мир ограничен операционной. 

Но, мне кажется, это не очень здоровая штука, когда ты проживаешь свою жизнь не ради жизни, а ради каких-то других вещей, в том числе работы. Все-таки хирургия не должна замещать собой жизнь. 

— А как же самоотверженность, служение людям, огонь в глазах — вот это все?

— Когда человек с утра до ночи сидит в офисе, его называют трудоголиком. А если человек с утра до ночи занимается только операциями и лишается социальных контактов, его называют гением или еще как-нибудь. А в чем разница? Наша профессия не так сильно отличается от других профессий, как мы сами сообщаем друг другу и миру. Что действительно для бухгалтера, то действительно и для нейрохирурга. 

— Хороший врач может быть плохим человеком?

— Ну, например, в Питере недавно врач-нефролог убил жену. Он был очень хорошим врачом, я его знаю.

Было бы странно, если бы все врачи были добрыми. Врачи — это очень негомогенная группа людей.

В СМИ любят такой заход: врачи считают, что… А врачи ничего не считают.

То же самое касается их личностных качеств. Существуют качества, которые делают врача врачом. Эти качества иногда сочетаются с гуманизмом человека вне профессии, а иногда не сочетаются. Одна из причин, по которым в России традиционно одно выдается за другое. То, что здесь осмысляется людьми как дар свыше: сочувствие, корректность, вежливость, умение принимать решения — в действительности называется communication, этому учат.

Когда в больницу приезжают инкогнито

— Если вам самому понадобится операция, будут ли здесь люди, которые смогут вас прооперировать? 

— Все врачи, которые хорошо оперируют, это мои коллеги. Иногда вас связывают дружеские отношения. Близких лучше не оперировать, потому что ты можешь начать отходить от протокола, чтобы сделать лучше. А сделать лучше — это, как правило, сделать хуже. 

Фото Анны Даниловой

Сейчас у меня в отделении лежат, помимо обычных пациентов, два так называемых «випа». Это не очень молодые люди, которые на своем собственном опыте поняли, что лечение «по блату» хуже, чем лечение в общем порядке. Когда кого-то пытаются лечить лучше («Ах, это же Иван Иванович, он такой особенный человек, ему нужно особенное лечение!»), то в 100% случаев это закончится плохо. 

К нам даже иногда инкогнито приезжают, чтобы лечили, как всех.

А то ведь обычно звонят министру здравоохранения, и тут же вместо медицины начинается военная служба, когда один начальник приказывает другому, помельче: «Давай-ка, разберись». Тот передает приказ еще ниже. В итоге это спускается к врачу, который все прекрасно умеет делать и делал сто раз, но на него уже навалилось столько страха и ответственности, что он не может нормально принять решение и руки дрожат.

Вот поэтому я бы поехал в какую-то страну, где меня не особо знают, чтобы не ставить других в сложное положение. Хотя врачам из своего отделения я бы полностью доверился. Кстати, в Германии я был вторым хирургом на сложной операции, где первый хирург оперировал свою жену. Я не заметил в его действиях и движениях ни малейших отличий от того, как он делал это обычно. Все закончилось успешно.

Наверное, хирургам из своего отделения я бы доверился полностью. Рано или поздно это случится. Наша патология частая, в спинальной хирургии в какой-то момент жизни нуждаются около 3,5% взрослых людей. Это более распространено, чем аппендицит.