В России исчезают базовые лекарственные препараты для лечения онкологических больных. Из-за «патриотизма».

О лекарственном коллапсе в онкологии говорят все эксперты. С каждым днем тревога все ощутимее: «Если не появится цитозар, пациенты могут погибнуть (…) Если клиника планировала закупать его поквартально, а сейчас вот уже который месяц купить не может, жизнь пациентов находится под реальной угрозой», — говорит в одном из последних интервью административный директор благотворительного фонда AdVita Елена Грачева.

«В России пропал препарат онкаспар, который нужен для лечения острого лимфолейкоза и некоторых лимфом. В России лимфолейкозом заболевают примерно 2000 человек в год, большинство из них дети, — пишет в фейсбуке бывший директор фонда «Подари жизнь» Катя Чистякова (в настоящее время она на учебе в США). — Это самое излечимое детское онкозаболевание (…) Но вот теперь онкаспара нет. Для крупных федеральных клиник лекарство ввозит наш фонд. Во многих регионах перешли на «старые» версии протоколов».

И уже совсем тревожные слова говорит директор Института гематологии, иммунологии и клеточных технологий ННПЦ ДГОИ им. Дмитрия Рогачева, доктор медицинских наук, профессор Алексей Масчан. Если ничего не изменится, нас ждет неминуемый скачок смертности.

Погибнут тысячи детей и взрослых, которых можно вылечить только при наличии исчезающих лекарств.

Пять лет назад он же говорил в интервью «Новой»: «Уже существует законопроект о том, что если в государственных медицинских учреждениях есть два предложения отечественных препаратов, то предложения импортных даже не будут рассматриваться. Это — рафинированная подлость по отношению к пациентам и врачам, которые будут вынуждены лечить абсолютно не проверенными лекарствами. Единственное основание для их применения в том, что они произведены в России. Притом что даже это основание — липовое: их изготовили в Индии, в Китае или в Латинской Америке, а в России только переупаковали. Даже не сделав очистку (…)

Нужны исследования, доказательства. Может быть, они произвели замечательное лекарство, вопрос-то в том, что это не может приниматься на веру. И я не обязан рисковать здоровьем тяжелобольных детей. Процесс лечения лейкозов включает в себя много этапов, он основан на многих препаратах — от семи до десяти. И выпадение эффективности одного препарата может сказаться далеко не сразу, может, через года два-три, а бывает, что и через семь лет, и это выразится в рецидиве рака (…) Пока законодатели думают об отечественном производителе, а не об отечественном пациенте, невозможно что-то сделать. У них ширма патриотизма, а я считаю, что патриотизм в том, чтобы лечить наших больных самыми лучшими лекарствами, которые только есть в мире».

Это — 2014 год. А уже в 2015 году было подписано постановление минпромторга «Об установлении ограничений допуска иностранных лекарственных препаратов при государственных закупках». Иностранные фармкомпании потеряли доступ к госзакупкам и стали постепенно, но в итоге массово покидать Россию.

О сегодняшней ситуации Алексей Масчан рассуждает в интервью «Новой газете».

Алексей Масчан. Фото: Стоян Васев/ТАСС

— Алексей, в вашем центре сейчас нет необходимых лекарств для детей?

— У нас пока есть все лекарства, потому что есть запас. Но мы принимаем больных из других городов, которых могли бы лечить дома, а вместо этого они приезжают к нам, чтобы получить те препараты, которые закончились в больницах по месту их жительства.

Мы раньше брали, прежде всего, самых тяжелых больных, у кого заведомо худший прогноз, если они будут лечиться в своем регионе. И, во-вторых, брали детей из тех регионов, где службы гематологии и онкологии нет вообще или она развита плохо. То есть мы выбирали тех пациентов, которым вряд ли кто-то поможет, кроме нас. И уже тогда у нас были очереди на лечение, хотя мы работаем всегда на предельной мощности.

Теперь же вынуждены брать детей из регионов, где и профильная служба есть, и случаи не самые сложные, но они могут погибнуть без необходимых лекарств.

— То есть в регионах уже возник дефицит жизненно необходимых лекарств. Но и ваши ресурсы не безграничны.

— Естественно, если лекарства не появятся в России, наши запасы истощатся. Правда, один базовый препарат — цитарабин — зарубежная компания себе в убыток везет для лечения детей, но это же не будет продолжаться вечно. Это, что называется, дырку в плотине пальцем заткнуть, но такие дыры будут возникать каждый день. Минздрав в ответ на наши жалобы советует подбирать альтернативные способы лечения. Но их в природе просто не существует. К примеру, миелолейкозы просто нельзя вылечить без цитарабина. Предлагать в данном случае найти альтернативу — это все равно, что тонущему не бросать спасательный круг, а советовать научиться дышать жабрами.

Какую еще найти метафору, чтобы стало понятно: мы без этих лекарств работать не можем. Без них начинается гуманитарная катастрофа. И мы в нее уже шагнули.

— А фонд «Подари жизнь» не привозит лекарства?

— Фонд в огромном количестве привозит те лекарства, которые не зарегистрированы в России. Это ничего общего не имеет с той проблемой, о которой я говорю. Пропали те лекарства, которые имеют регистрацию у нас, которые должны быть на нашем рынке, но их нет, потому что иностранные компании были поставлены в заведомо неблагоприятные условия и ушли из России. Их, во-первых, могут вообще не допустить к торгам по госзакупкам, если есть два отечественных производителя. И даже если есть один и у него цена препарата на 20 процентов выше, все равно торги выиграет он только на том основании, что он отечественный. С уходом иностранных компаний стали исчезать самые необходимые лекарства — те, без которых уже нельзя никак.

Я написал письмо министру здравоохранения, копию отправил главе департамента лекарственного обеспечения и регулирования обращения медицинских изделий Елене Максимкиной. Через два месяца получил совершенно издевательский ответ:

все у нас отлично, и вообще вы сами виноваты в том, что у вас нет лекарств, потому что не можете правильно определить потребности.

Якобы, с этого года ответственность за определение потребности в лекарственных средствах переложили на национальные исследовательские центры. Но, во-первых, нет достаточных механизмов, чтобы мы эту потребность определяли. Во-вторых, эта работа только началась, определение количества больных с тем или иным заболеванием, которые нуждаются в лечении по разным протоколам, — это для нас задача только с этого года, а в предыдущие годы это делало министерство.

И потом, зачем потребности определять, если закупки все равно не централизованы? Они идут каждому лечебному учреждению в отдельности. Зачем городить огород, когда есть нормальный рыночный механизм?

Фото: РИА Новости

— А фонды могут привозить зарегистрированные в России, но исчезающие лекарства?

— Могут, но почему они должны это делать? Они не могут подменить государство. Задача фондов вовсе не в том, чтобы затыкать бреши, образованные в результате глупости и жадности чиновников. Выжили с рынка иностранные компании, не подумав о том, что наши компании не способны производить всю номенклатуру. Они в этом не заинтересованы, и у них нет мощностей для этого. Они не производят лекарств, с которыми ушли иностранные компании. Или производят не в том количестве, в каком нужно стране. И не в тех формах. Они могут производить по 100 мг в порошке, а нам нужно по 1000 мг в растворе — для того же цитарабина — для введения в спинномозговой канал, а это при всех лейкозах обязательно, и нужен строго дозированный раствор со специальным растворителем. Он ни в коем случае не может быть заменен на лекарство в порошке.

Понимаете, там куча тонкостей, а чиновники хотят сыграть на скрипке не смычком, а рашпилем. Вся медицина состоит из тонкостей. Они же думают, что простыми, как удар киркой в затылок, решениями достигнут всеобщего счастья.

— В последние годы часто говорят о том, что если лекарств нет, то можно их комбинировать. Это нормальная практика?

— Ну да, это прозвучало при обсуждении проблемы с препаратом фризиум. Правда, слава богу, не с бюрократических вершин. Глупость и невежество чудовищные! А уж в отношении химиотерапии — глупость тройная. Вместо одного препарата с известной активностью и токсичностью использовать несколько, с активностью в отношении данного заболевания неизвестной, зато с прекрасно известными разнообразными побочными эффектами. Как сказал бы Марк Твен — у бабушки своей комбинируйте! Ничего нельзя комбинировать, ибо, по крайней мере, в гематологии/онкологии, где успех достигается только при лечении пациентов по отработанным десятилетиями протоколам, — такое творчество чаще всего будет смертельно опасным для конкретного пациента.

Искать замену имеющимся препаратам — это риск непосредственной и очень тяжелой токсичности, а также вероятность рецидивов. Рецидив же, например, лейкоза очень часто, к сожалению, смертелен.

В нашей специальности все изменения программ лечения должны вноситься только после проверки в контролируемых исследованиях и никак иначе.

Мы скоро можем вернуться к состоянию 25-летней давности, когда в России вылечивали при одних формах лейкозов максимум процентов 30 больных, при других 60–65. А сейчас цифры излеченных на 20–30 процентов выше. И мы непременно туда, в прошлое, ухнем, если ничего не изменится. Надо, чтобы лекарства привозило государство. Но ему придется возить лекарства ровно каждый день, потому что все время что-то пропадает — то одно, то другое. Надо срочно менять закон, возвращать зарубежные компании, вести с ними переговоры.

— Врачи в регионах вынуждены обращаться к старым протоколам лечения. Почему они молчат о том, что происходит? Как они при этом себя чувствуют?

— Если они поднимут голос, их уволят — вот и все. Уже были случаи, когда увольняли врачей именно за то, что они говорили о проблемах с лекарственным обеспечением. А в провинции попробуйте найти место для детского гематолога. Они не могут выступать. И осуждать их за это нельзя. А чувствуют они себя очень плохо. Примерно как человек, которого вместо сверкающей белизной сантехники заставили пользоваться дощатым сортиром.

— Что происходит с лекарствами? Например, с онкаспаром?

— В прошлом году, когда мы узнали, что препарат должен скоро уйти на перерегистрацию, бросились закупать все остатки — прошлись, как пылесосом. Отсутствие жизненно важных лекарств — это проблема катастрофическая, не до конца понятая, в том числе минздравом. Хотя туда об этом писали все наши врачи, среди них и автор единого протокола лечения «Москва–Берлин» профессор Александр Карачунский. Благодаря этому протоколу, от острого лимфобластного лейкоза вылечиваются 80% пациентов. Притом что лет 30 назад выживали всего 20%. Кроме того, онкаспар — базовое лекарство для лечения острого лимфобластного лейкоза и у взрослых, и у детей. И как раз его сейчас нет в стране.

Лекарство было зарегистрировано в России, но производитель перепродал его другой компании, и теперь требуется перерегистрация. Эта процедура может затянуться до двух лет, все зависит от производителя и его планов по сбыту. Государство нам отвечает: «Мы предоставили все условия, торопите производителей, пусть регистрируют быстрее».

В итоге получается, что нужно принуждать иностранные компании к регистрации?

— Премьер Дмитрий Медведев распорядился закупить препараты детям, страдающим хроническими заболеваниями с болевым и судорожным синдромами. Наверное, сработал скандал с арестованными мамами, которые везли детям лекарства, без которых они корчились от боли. Про онкологические препараты никаких распоряжений нет?

— Распоряжение премьера спасет не всех, потому что посчитали только тех родителей, которые признались, что они покупали фризиум. Они же покупали его незаконно, поэтому многие признаться просто побоялись. Те, что признались, это родители, у которых есть хороший, настоящий лечащий врач, не побоявшийся лекарство назначить.

Дело в том, что в нашей стране есть еще история под названием «врач боится назначать препараты, незарегистрированные в России». Это прекрасно, что детям лекарство привезет государство, но нуждающихся в этих препаратах, скорее всего, в разы больше.

История с фризиумом была чудовищной: ребенок корчится от боли, мать рискует свободой. История с детьми, болеющими раком, чудовищна. Вы представьте себе, когда у вас в больнице лежит ребенок и врач говорит матери, что он ничего сделать не может, потому что лекарств нет?

Мы что, будем содой лечить или подорожником? Мы где и когда с вами живем?

Благодаря нашим жертвователям можно решить многие проблемы. Но историю, например, с онкаспаром невозможно решить с помощью денег, если его нет физически.

Если основные препараты будут исчезать с той скоростью, с какой это происходит сегодня, надеяться, что фонды прикроют коллапс, нельзя. Они просто не смогут.