10 октября легендарному бывшему начальнику УВД Череповца Николаю Паликову исполнилось 70 лет. Практически всю жизнь он занимался обеспечением порядка, на пенсию ушел с должности помощника мэра по вопросам безопасности. Самая интересная часть работы Паликова связана с 90-ми: в Череповце его хорошо помнят и бывшие бандиты, и лидеры оппозиционных движений. Почему милиция работала на митингах без применения силы, как подавили бунт в СИЗО и за что журналистам запрещали проходить в УВД, Николай Паликов рассказал cherinfo.

— Николай Васильевич, каково на пенсии? Следите ли за ситуацией в МВД?

— Я уже второй раз выхожу на пенсию. В 50 лет уходил, так как в то время это был предельный возраст для полковников. К тому же у меня случился гипертонический криз. Думал, буду спокойно отдыхать в родной деревне Нянькино, но через месяц у меня возникло ощущение, что скоро начну гавкать на лампочку. После невероятного потока информации я оказался в полной тишине. Месяц я там прожил и понял, что больше не могу. Как раз в это время мэр Михаил Ставровский решил ввести должность помощника по безопасности. У меня были все нужные контакты, так я и оказался в мэрии. Второй раз я ушел на пенсию в 66 лет. Я опять уехал в Нянькино, и все уже было так, как должно быть. Я уехал спокойно и сейчас не испытываю терзаний. Слежу ли за ситуацией в МВД? Насколько это возможно. Чтобы дать оценку какой-то ситуации, ее нужно знать досконально. Со стороны оценивать достаточно сложно.

— У вас же оба сына — сотрудники полиции…

— Золотое правило — не обсуждать дома служебные вопросы. Никогда мы этого не делали и оценок не давали. Посоветоваться в чем-то — ради бога, но не более.

— Но ситуацию в городе вы сравнить точно сможете.

— К началу 90-х по тротуарам ходили люди со свастикой, а по трубам «Северстали» лазили гринписовцы. Были мощные движения в защиту старого города, экологические течения. Чего только не появилось! Ситуация была такая, что людей разных собиралось много, а процессом управляли неподготовленные люди. Что со всем этим делать в уличных условиях, и вовсе никто не знал. Я с конца 80-х присутствовал на всех митингах. Без маски и в форме. У меня были прямые контакты с лидерами — хоть общественное движение «Пенсионер», хоть независимые профсоюзы «Северстали». На некоторых митингах до массовых беспорядков оставались буквально секунды. Зарплаты задерживали, пенсии задерживали, народ озлоблен.

— Какова была тактика работы с митингующими? Палками били?

— Люди тогда собирались на площади Металлургов, и мы старались выставлять минимум личного состава в форме. Сотрудники в форме стояли только для нейтрализации пьяных: тех ситуаций, когда все люди понимают, почему кого-то уводят. Резерв сил всегда был скрыт. Да, несколько минут, и появится автобус со спецназом, но до такого не доходило. За зданием старой поликлиники на Милютина стояли машины с водометами. Был один неприятный инцидент. В то время все спецслужбы ходили в одинаковом камуфляже, включая пожарных. Им делать нечего было: водометы стоят, они вроде не нужны. Они и пошли на край площади. Люди с трибуны увидели группу в камуфляже, подумали, что это ОМОН пришел их разгонять. Как все зашумели! Едва-едва мне удалось все объяснить.

— Такие «политические» функции у милиции появились впервые?

— Такого не было в функционале милиции никогда, раньше этим занималось КГБ. У нас было написано, что мы должны не допустить массовых беспорядков, но как это сделать? Помню, Михаил Сергеевич Ставровский стал мэром, и он все хотел идти на митинги. Я ему говорю: «Если вы скажете, что завтра выплатят пенсии и зарплаты, вам похлопают, но денег-то нет!». Он мне: «Да я им все объясню!». Ну что, я весь СОБР вывел без формы на площадь. Он вышел на трибуну и начал говорить. Люди, конечно же, стали кричать: «Разорвать!». Мне пришлось строить живой коридор из СОБРа и выводить Ставровского через этот коридор. С конца 80-х физическая сила в Череповце во время массовых мероприятий никогда не применялась. Административных материалов и тем более уголовных дел в мое время не было. Сейчас ситуация другая. Борьба с экстремизмом сейчас возложена на МВД, созданы центры «Э». Там уже политические решения, а не милицейские.

— И все-таки почему не использовали силовые методы? Не было ресурсов у самой милиции?

— Я противник силовых методов, потому что одноразово их применить не получится. Да, можно разогнать, «залить в крови». Уровень боеспособности нашего УВД был очень высоким. Мы реально могли рассечь митинг до 10 тысяч участников. Но в условиях города до 500 тысяч, где люди знакомы друг с другом, начнется цепная реакция. Поэтому обходились переговорами. Тогда не было сложной процедуры согласования митингов, люди подавали уведомление, мы с мэром решали: ограничивать, разрешать, разрешать в другом месте. Я всегда говорил с тем, кто подавал заявку. Мы говорили, что есть угроза безопасности и для участников, и для остальных. Всегда, в общем-то, находили понимание. Я, например, не касался проблем экологии хотя, конечно, мы говорили обо всем. Да, мы обсуждали, к чему приведет закрытие «Северстали», где тогда работало 50 тысяч. К чему приведет грубая сила по отношению к кавказцам. Но основное — общественный порядок. Все понимали, что митинг митингом, но на улицах дети, пожилые люди. Приходилось разъяснять и то, что криминальный мир очень быстро присоединится к любым движениям, но не с их позициями, а со своими. А там недалеко до погромов.

Мне пришлось строить живой коридор из СОБРа и выводить Ставровского через этот коридор.

— Погромов и массовых беспорядков вроде бы не было…

— В мою бытность такая ситуация была только один раз — в 1992 году в СИЗО. Там начался бунт. Два часа я ждал решения областного руководства, а потом заключенные начали выламывать двери. Там содержалось порядка 700 человек, СИЗО был на Советском проспекте. Команды из области я так и не дождался, решение принял сам. Мы применили силу таким образом, что ни одного пострадавшего не было ни с той, ни с другой стороны. Провели операцию без крови, но я год писал объяснения. Проблема в том, что мы применили армейские взрывпакеты. В СОБРе они были в наличии, но в перечне вооружения МВД не значились. Мне пришлось доказывать, что это не оружие, а учебный материал военных, который они нам передают в качестве шефской помощи. По закону мы имели право применять боевое оружие, так как в сотрудников кидали разные предметы. Но вероятность рикошета огромная была, а скученность людей в замкнутом пространстве мешала применить газ «Черемуха». Фактически была статья «Массовые беспорядки», но кому хотелось в Москву обо всем этом докладывать? УФСИН дело, по сути, скрыло, прокуратура возбудила по статье «Хулиганство», на том все и кончилось. А бунтовали там из-за крайне плохого снабжения — вплоть до ограничения поставок хлеба. Хлебокомбинату УФСИН не перечисляло денег, начальник хлебокомбината бесплатно поставлять хлеб уже устал. Плюс было переполнение СИЗО.

— Похоже, с криминальным элементом вы все же были не очень демократичны…

— Понимаете, при мне было всё. Череповец жил в том же пространстве, что и вся страна. У нас, как и везде, была оргпреступность, стали появляться наркотики, проституция. В Тольятти или Братске трупы укладывали штабелями. У нас тоже вырос уровень убийств, но отстрелов или криминальных поджогов в чистом виде не было. Если кто из коммерсантов не поддавался на угрозу, то он мог и без крышевания заниматься бизнесом. Мы немного сработали на опережение в конце 80-х, когда появился рэкет. Дела эти были совершенно новые. Рэкет — человек не тайно или открыто похищает имущество, а он «просит поделиться», и ему как бы добровольно отдают. Но разговоры шли тет-а-тет, а у нас не было ни диктофонов, ничего. Помогло, что Липухина (бывший директор Череповецкого металлургического комбината. — cherinfo) пытались рэкетировать, и после этого меня отправили в Финляндию, откуда я привез портативные диктофоны и видеокамеры. Сегодня их можно купить в любом магазине. Но тогда это был прорыв.

— Что из себя представлял криминальный мир 90-х?

— Стали создаваться нетипичные преступные группы. Раньше милиция работала только с криминальным миром: это начинающие и опытные жулики. Но появились совершенно новые фигуранты. Плюс к 1990-м очень много людей, обученных государством, оказались на обочинах. Это и военные, и мигранты из прилегающих республик. И с открытием границ контингент спецкомендатур из Прибалтики, например, вспомнил, что есть Череповец, где платина, никель и так далее. Килограмм никеля стоил три доллара. И все эти люди не подпали под линию уголовного розыска, который был и так завален кражами и грабежами. Отделы БХСС работали с торговлей, начальниками. С уголовным миром у них контактов не было. Чтобы этот вакуум в оперативной работе снять, я убедил начальника УВД области создать на общественных началах специальное подразделение. Взяли по три человека из БХСС и угрозыска. Это был прообраз будущего отдела по борьбе с организованной преступностью. Мы эту категорию людей, о которой я говорил, поставили под контроль. Уже к началу 90-х они понимали, что мы знаем, что у них происходит. Уже это было мощным сдерживающим фактором. Второе — появилось подразделение силовой поддержки, потому что со второй половины 80-х дружинница с красной повязкой была уже не в авторитете. А вскоре уже и милиционер потерял свой авторитет. Батальон патрульно-постовой службы по уровню подготовки не отвечал требованиями времени. Например, был ночной ресторан у общества слепых — там наряд ППС дежурил с утра. Но когда разъезжались пьяные, милиция была бессильна. Просто не реагировали. Мы создали фактически будущий СОБР и соединили его с оперативниками, которые занимались оргпреступностью.

— «Маски-шоу» устраивали?

— Непопулярные решения применять приходилось. Потому что доходило до того, что в ресторане «Дружба» один авторитет другому выстрелил в живот, но дело осталось нераскрытым, потому что «никто ничего не видел», хотя было полно людей. Мы знали, кто это сделал, но с нашим знанием ведь не пойдешь в прокуратуру и суд. Да, в то время зарождались «веснинские», «цестинские», но они не представляли большой проблемы. Самая большая проблема — это иногородние преступные группы, которые, как я уже говорил, вспомнили про никель, ферросплавы и платиновые сетки. Эти группы были достаточно серьезные. В 1992 году я вынужден был поменять квартиру и переехать на пятый этаж, потому что был риск, что в окно бросят гранату. Дела тогда были масштабные. В наших территориальных водах с судна изъяли 18 тонн никеля. А судно прошло пограничный и таможенный контроль! Представляете, кто за этим стоял? Это люди не с зоны. Был и такой эпизод: несколько часов азотно-туковый завод находился в руках преступников, и весь караул был нейтрализован.

В 1992 году я вынужден был поменять квартиру и переехать на пятый этаж, потому что был риск, что в окно бросят гранату.

— Кто-то еще остался «при делах» из авторитетов того времени?

— Вряд ли. Гаврилыч уехал в Устюжну, и его там привлекли к уголовной ответственности. Он был держателем кафе с комнатами отдыха у бывшей гостиницы «Коммунальная». Это было маленькое кафе. В большом кафе «Дружба» собирались все уважаемые люди, а у Гаврилыча собирались самые уважаемые. Сережу Шевкуна убили, Нодара совсем недавно арестовали. Из «веснинских» часть людей переквалифицировались и работают в легальном бизнесе.

— Как вы считаете, почему сегодня эффективность полиции оценивается жителями невысоко?

— Это вопрос законодательства. В советский период участковый был наделен всеми полномочиями: мог составить протокол за помойку, проверить соблюдение противопожарных правил, остановить машину за нарушение ПДД. Если человек попал в вытрезвитель два-три раза или просто привлекался за нахождение в пьяном виде в общественном месте, участковый мог начать сбор материала по направлению на принудительное лечение. Это делалось по решению суда, конечно. Форма была эффективная, возможно, не с точки зрения медицины, но в том плане, что семья могла отдохнуть от дебошира. Сегодня акцент другой: давайте сделаем штрафы побольше… Но штраф — наказание для семьи. А направление в ЛТП — это изоляция до двух лет. Человек все это время не пьет, и люди от него отдыхают. То же самое с привлечением к уголовной ответственности. Посмотрите, что произошло после декриминализации бывшей статьи 206 за хулиганство. Вот идет человек, его без причины ударили по лицу. Все понимают, что это хулиганство. Но по УК РФ это причинение телесных повреждений. Хотя может быть удар, что вылетели зубы, а может, и никаких следов не осталось. Фактически же это ситуация безнаказанности. То же самое с нарушением ПДД. Был период, когда уголовное дело возбуждали даже за крупный материальный ущерб при ДТП. Сегодня только тяжкий телесный вред влечет уголовную ответственность. Человек идет по тротуару, пьяный идиот вылетел и сломал ему ногу. Это повреждение обычно средней тяжести, но человек несколько месяцев нетрудоспособен, а нарушитель отделывается легким испугом. Кто в понимании пострадавшего виноват? Да гаишники! Или технологии суда, когда не берут под стражу при первой судимости. Редко дают сейчас лишение свободы. Но люди этого не понимают, они считают, что кому-то дали на лапу. Вот и авторитет полиции. Он тесно связан с законодательством, судебной практикой.

— Не могу не спросить, как в условиях зарождающейся гласности УВД работало с журналистами?

— Еще в 80-е, когда началась демократия и гласность, появились публикации об агентурной работе. В журнале «Огонёк», например, опубликовали интервью с платным агентом, который работает в местах лишения свободы. Нам говорили, что всё, вы не сможете работать, всё теперь рассказано. Да это никак не отразилось на нашей работе! Если поставлена работа с людьми, если люди доверяют оперу, то он всегда сможет работать, независимо от степени гласности. Все журналисты в 90-е почувствовали себя независимыми, и они начали атаковать УВД. В разной степени. И конечно, всем журналистам всегда мало, всем хочется знать больше. Журналист Сергей Сыров в уголовный розыск ходил с двумя бутылками водки и подпаивал оперов. Я потом даже запретил ему входить. Лёша Лебедев две недели пил, но неделю писал так, что все зачитывались. Раз в месяц он доставал дежурную часть: звонил и крыл матом. Они не выдерживают, едут к нему, везут в камеру, суд дает ему за мелкое хулиганство трое суток обычно. Но ни разу он не жаловался и ни одной гадости про милицию не написал. Один раз пришел он ко мне на прием — попросил опохмелиться. Настя Шамахова любила очень рыться во всем, пока однажды я не показал ей материал дела на пресс-конференции. Сказал: «Тебя собирались вывезти в Зелёную рощу и бить палками, пока ты не скажешь, где взяла информацию. Вот последствия того, что ты перешла грань определенную». Разговор тогда был достаточно открытый. Обид у меня не осталось, хотя я порой неделю какого-то журналиста в УВД не пускал. Журналистам тогда было легче работать, и в том времени остались яркие личности, потому что их ничего не сдерживало кроме личной этики. Мне не совсем понятно, почему сегодня такая большая роль отводится пресс-службам. Это не только для полиции характерно. У меня в 90-е был прямой телефон, и не было никакого секретаря. Звонили и психбольные, и все. Уровень взаимодействия был иной на всех уровнях. Я мог в любой момент позвонить губернатору или генералу, постоянно общался с Липухиным, мэра видел каждый день. Мы не через переписку решали проблемы, а во время личного общения. Рабочие были отношения. Не потому, что это панибратство. Мы погасили волну краж стратегического сырья, а милиция выжила благодаря «Северстали», потому что за 10 лет работы я почти не получал машин, а бензина давали по 20 литров в сутки на уазик. Было понимание, что Череповец — наш город, мы здесь живем и все вместе должны поддерживать порядок.

— Были ситуации, о которых жалеете? Оперативные ошибки?

— Жалею, что слишком много перехаживающих на свободе людей осталось, которым сидеть бы в тюрьме. Больше, пожалуй, ни о чем не жалею. Поступков, за которые мне сейчас было бы стыдно, я не припомню.