Сергей Соловьев рассказывает о поездке по шаламовской Колыме с фотографом Эмилем Гатауллиным
Лагерей на Колыме давно нет (кроме одного, небольшого, для «внутреннего пользования»), но, несмотря на все усилия местных властей, от недоброй памяти край до сих пор не избавился. В послесталинские времена на Колыме о лагерях рассказывали только бывшие заключенные и их дети — на кухнях и у костров — а самиздат и тамиздат оставались привилегией интеллигенции. Перестройка открыла архивы, начались публикации, экспедиции, была издана проза самого известного узника Севвостлага — Варлама Шаламова, и «лагерный» статус Колымы был прочно зафиксирован.
Колыма ХХ века началась с открытия золота и строительства лагерей. В 1932 году для добычи «металла № 1» был создан особый трест «Дальстрой» под руководством Эдуарда Берзина, который одним из первых опробовал массовое использование принудительного труда. Из Владивостока на пароходах пошли этапы с заключенными. И если при Берзине тяжелые условия жизни осужденных хотя бы не усугублялись, то после его ареста и расстрела как «японского агента», после того, как до Дальнего Востока дошла «ежовщина», Колыма, по словам физика и писателя Георгия Демидова, превратилась в «Освенцим без печей».
«За весь 1937 год на прииске “Партизан” со списочным составом две-три тысячи человек умерло два человека — один вольнонаемый, другой заключенный. Они были похоронены рядом под сопкой. На обеих могилах было нечто вроде обелисков — у вольного повыше, у заключенного пониже. В 1938 году на рытье могил стояла целая бригада».
По имеющимся архивным данным, с 1932 по 1953 год во входившие в систему «Дальстроя» Севвостлаг и Берлаг было отправлено 859 911 заключенных, из которых 7 800 заключенных бежали, 121 256 человек умерли и около 13 тысяч были расстреляны. Погиб почти каждый шестой — это один из самых высоких показателей смертности в ГУЛАГе. Энкавэдэшные писари иногда машинально писали «шт.», когда в Магадан приходил очередной пароход «с человеческим грузом на борту». Рабочий день «з/к» на золоте мог длиться до 15 часов, а работы прекращались, только когда температура воздуха опускалась ниже 50 градусов по Цельсию.
Варлам Шаламов провел на Колыме без малого 17 лет и остался в живых лишь благодаря ряду счастливых случайностей. В «Колымских рассказах» он описал трагедию не только и даже не столько сталинских лагерей. Он показал трагедию человека, попавшего в условия, когда голод, холод, непосильный труд и побои превращают личность в животное.
«…Здесь изображены люди в крайне важном, не описанном еще состоянии, когда человек приближается к состоянию, близкому к состоянию зачеловечности. Проза моя — фиксация того немногого, что в человеке сохранилось. Каково же это немногое? И существует ли предел этому немногому, или за этим пределом смерть — духовная и физическая?»
Шаламов после возвращения из лагерей был вынужден решать особого рода художественную задачу: как рассказать людям, никогда не чувствовавшим «состояния зачеловечности», не переживавшим чудовищный опыт Освенцима и Колымы, о том, что там происходило? Представить себе это невозможно, воображение здесь помочь не может. В языке, в художественной литературе — не только российской, но и мировой — до Шаламова не было метода, позволявшего передать то состояние, когда «тысячелетняя цивилизация слетает, как шелуха, и звериное биологическое начало выступает в полном обнажении, остатки культуры используются для реальной и грубой борьбы за жизнь в ее непосредственной, примитивной форме». В его рассказах читатель погружается в мир, где сбиты все привычные рамки: хронологические, логические, культурные. Самый известный пример: рассказ «На представку» начинается с прямой отсылки к первой строке «Пиковой дамы»: «Играли в карты у коногона Наумова», а повествование в тексте идет о карточной игре не дворян в великосветском салоне, а блатарей в лагерном бараке, где ставкой становятся «лепехи», одеяла и подушки, а также свитер политического заключенного, убитого между делом ради этой тряпки.
Рассказы Шаламова полны литературных аллюзий и отсылок, и кажется странным, что даже некоторые филологи и историки до сих пор воспринимают его прозу не столько как литературу, сколько как свидетельство очевидца. Но это следствие успеха его метода: Шаламову на самом деле удалось стереть грань между документом, свидетельством и художественной прозой. Шаламов считал, что трагический опыт ХХ века и технический прогресс убили традиционный роман. Взамен он создал «новую прозу», в которой должна быть «снята вся пышность», а «фраза должна быть короткой, как пощечина».
«Из всего прошлого остается документ, но не просто документ, а документ эмоционально окрашенный, как “Колымские рассказы”. Такая проза — единственная форма литературы, которая может удовлетворить читателя XX века».
«Любой расстрел 37 года может быть повторен», — писал Шаламов. Он считал, что «условия могут повториться, когда блатарская инфекция охватит общество, где моральная температура доведена до благополучного режима, оптимального состояния». Блатарская инфекция — проникновение морали блатного мира («умри ты сегодня, а я завтра») в мирную жизнь. Шаламов своей прозой показал, что «состояние зачеловечности» находится рядом с нами постоянно, ежеминутно, на расстоянии вытянутой руки — или всего трех недель лагерного быта.
Мы с фотографом Эмилем Гатауллиным оказались на Колыме благодаря историку и геологу Ивану Джухе, который в августе 2014 года организовал экспедицию, посвященную шаламовской Колыме. Мы хотели увидеть и показать Колыму такой, какой она стала сейчас, понять, насколько там сохранилась атмосфера, знакомая по прозе «Колымских рассказов» и поэзии «Колымских тетрадей». Наша небольшая экспедиция проехала по тем местам, где побывал заключенный Шаламов: от Магадана до Кадыкчана — шахтерского поселка, где не осталось ни одного человека, только пустые дома. Шахты, которые закладывал Шаламов в начале сороковых, взорваны, а в поселковые котельные уголь теперь большей частью завозится из-за границ области.
От времен «Дальстроя» осталось немного. Рядом с колымской трассой (дорога Магадан-Якутск) более-менее сохранился только лагерь «Днепровский», в поселках обнаруживаются немногочисленные здания того времени, а построенный заключенными в 1937 году мост через реку Колыму рядом с поселком Дебин был разобран в этом году в связи со строительством нового. Места бывших лагерей часто могут отыскать только старожилы-исследователи. О расстрельной следственной тюрьме НКВД «Серпантинная» напоминает только памятник, установленный энтузиастом и хранителем памяти о репрессиях Иваном Паникаровым; на месте больницы для заключенных «Беличья» рядом с поселком Ягодное — болото, заросли иван-чая и стланика.
«Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены, бараки сровнены с землей, ржавая колючая проволока смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах Серпантинки процвел иван-чай — цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти»
Разрушаются не только памятники истории ГУЛАГа. Один за другим исчезают поселки Колымы. В 1990 году в Магаданской области жило около 550 тысяч человек. В марте 2015 года — 146 тысяч, из которых в самом Магадане — около 96 тысяч жителей. В 80-е годы край находился на подъеме, планировалась промышленная разработка рудного золота, активно строились поселки, дороги, аэродромы, Колымская ГЭС с ее уникальным машинным залом, вырубленным прямо в скале. В 90-е годы — обвал.
Можно представить ощущения людей, оставшихся колымской зимой (когда 50-градусные морозы не редкость) без отопления и полгода согревавшихся буржуйками, трубы которых торчали из всех окон. А через это в 90-е годы прошли многие поселки, десятки тысяч колымчан. В разговорах они повторяют одно и то же: «Нас бросили».
Главный экономический ресурс края остался прежним — золото. Во времена «Дальстроя» государство «снимало сливки» — золото добывалось там, где его было проще и быстрее всего взять. Технологии изменились, как и цены на мировом рынке, поэтому сейчас старательские артели стоят на тех же местах, где когда-то добывал золото заключенный Шаламов, перемывая долины ручьев и рек в третий, а то и в четвертый раз.
В 1955 году один бывший заключенный писал родным: «Я ни секунды не задержусь здесь, даже ради заработков». Встреченный нами три месяца назад участковый, которого мы подбрасывали по трассе, сказал: «На Колыме остаются только те, кому некуда ехать или те, кто может здесь заработать». На самом деле есть и третья категория — те, кто не хочет отсюда уезжать, кто — как бы пафосно ни звучало — любит этот край, привык к девятимесячной зиме, спокойствию, удивительной таежной красоте, охоте, рыбалке и не готов приспосабливаться к суетной жизни на материке. Но таких людей немного, большинство скорее смирилось с заброшенностью и живет либо воспоминаниями о счастливом прошлом, либо сегодняшним днем, наблюдая бездумное разрушение всего того, что они строили своими руками многие годы.
Поселок Эльген в сталинские времена был женским лагерем, где заключенные работали в сельскохозяйственном совхозе. Там отбывала срок Евгения Гинзбург, автор «Крутого маршрута», там умерла сестра жены Шаламова, которая за несколько дней до смерти нашла его в 40 километрах от Эльгена. После ликвидации лагеря совхоз сохранился, там выращивали огурцы, помидоры, картошку и даже пшеницу, которая, казалось, в условиях вечной мерзлоты не может существовать. О Севвостлаге долгое время напоминали несколько сохранившихся бараков, использовавшиеся как мастерские или склады. Но в 90-е годы, когда отопление в поселке отключили, оставшиеся жители разобрали бараки на дрова, и теперь от них остались только развалины. Так современная колымская катастрофа уничтожает следы предшествующей, навсегда зафиксированной в человеческой памяти.
