Приемное отделение.

«Выпьем все! Т*ахнем всех!» и подпись «7Б класс, школа такая-то» – признание, старательно и крупно выведенное фломастером над окошечком приемного отделения. Вот, значит, тут дети какие.

Врач в приемном осмотрела ребенка и сказала: «Можно лечиться дома, но я вам посоветую лечь в стационар».

—  Мы для этого и пришли.

—  Значит, решили?

—  Ну, да.

—  Точно?

—  Да, а что?

—  Тогда, значит, начинаем оформлять?

—  Вы же сами посоветовали!

В состоянии некоторого замешательства мы оформляемся и ложимся. Как потом выяснилось, всех остальных пациентов нашего отделения привозит «Скорая». Почти никто не ложится сам, добровольно, даже рискуя здоровьем своего ребенка. Потом я поняла, почему.

Первый вечер.

Сначала мне выдали белый хирургический халат без единой пуговицы, зато с завязками на спине. Потом отвели в палату. Тут медсестра за три минуты застелила бельем две кровати, взрослую и детскую. В детской показала на съемные бортики и сказала: «Когда оставляете ребенка в кроватке, обязательно поднимайте их. У нас был случай, упал ребенок и -бац!- башкой об кафельный пол. Так что имейте ввиду. А то нам потом мозги с кафеля соскребать неохота». Это прозвучало как настоятельная просьба избавить ее от неприятной работы.

 Медсестра ушла, и тут из стоящей в углу детской кроватки раздался плач, больше похожий на вой. Потом звуки прекратились, потом возобновились, и так несколько раз. «Где ее мама?» – спросила я. Соседка ответила: «Это детдомовская девочка. Сегодня ее еще не кормили. Я предлагала помощь, но сестры сказали: она кричит, потому что у нее диагноз такой». Девочка лежала на боку, не открывая глаз. Над ее головой висела бумажка: «Соколова Настя. 9 месяцев». Через некоторое время пришла медсестра с кастрюлькой манной каши и стала кормить Настю большой столовой ложкой. Ребенок успокоился. Успокоили и нас: «Девчонки, не дрейфьте – сегодня ее заберут обратно в детдом». Видимо, Настин диагноз оказался неизлечимым. А может, ее надо было просто чаще кормить?

Стерилизовать бутылки надо было на кухне. Я вылила из чайника последнюю каплю, но кипятка все равно не хватило. Нянечка, мывшая посуду, обернулась и проворчала: «Ну, прекратите вы, мамаши (это, персонал так обобщенно называл всех особей женского пола старше 12 и младше 80 лет) хоть в обед со своими бутылками ходить. Вот сейчас придет старшая медсестра, а ей чаю попить воды не будет!»

Будто не понятно, что мы не можем «прекратить ходить», как дети не могут прекратить хотеть есть и пить.

Оказалось, что уборщицы в штате отделения нет, а коридор и палаты моют сами «мамаши». Новенькие в первую очередь. И ночью, когда дети все улеглись (все, кроме моего), я заключила ребенка в кроватку, подняла ее железные бортики и пошла за ведром и шваброй. Скучающая у окна медсестра прокричала мне вслед:

«Не забудь в воду хлорку добавить!» А потом, когда я уже заканчивала, подошла и требовательно спросила: «А лестницу кто мыть будет?»

Не знаю кто, но точно не я.

Первое утро.

Ночь была трудной. Поспать не удалось. Укачивать ребенка мне помогали две медсестры. Часа в два пришлось давать лекарство. Под утро мы с сыном прикорнули на моей узкой железной кровати. А в восемь утра сестра из заступившей на пост смены уже трясла меня за плечо и кричала: «Мамаша, вставайте!»

—  Почему? – невпопад спросила я.

—  Как почему? Утро же! – удивилась она. - Режим дня отделения висит в коридоре. На досуге почитайте.

Врачебный обход.

В палату ввалилась толпа девушек в мятых белых халатах и два длинных парня во врачебных колпаках. Предводительницей этой толпы, как выяснилось - студентов, оказалась сама маститая завотделением. Она призвала мамаш раздеть детей для осмотра. Ребенка клали в центр стола, студенты окружали его, а завотделением читала типа лекции с живым наглядным пособием.

«Вот этот ребенок уверенно держит голову, пытается сесть, гулит. А вот этот отстает в развитии, не умеет переворачиваться со спины на живот и обратно».

«Да, но он на два месяца младше», - сказала я, обидевшись слову «отстает».

«Это мне неважно. Мне важно, чтобы студенты увидели разницу», - ответила маститая.

Тихий час.

Всех разогнали по палатам. Кого-то пришлось долго «уговаривать», а кто-то уснул сам. Ура!. Оказывается, зря. Через десять минут после того, как в отделении воцарилась тишина, медсестра на посту повисла на телефоне. Вскоре все бодрствующее население больницы во всех подробностях знало об операции по поводу грыжи одного ее родственника. На замечание («Зачем же так орать?») она мгновенно огрызнулась: «Дети не должны привыкать спать в тишине. Я своему радио включала на полную мощность. А он спал». Посочувствовав ребенку медсестры, обсудив между собой это дело, мамаши прекратили борьбу за тишину. Они сдались. Но самое интересное во всей этой истории - название отделения, в котором мы лечились: «Детская неврология».

«Мамаши».

—  Вы с чем сюда попали?

—  Обморок. А вы?

—  Моему уже пять лет, а он и не говорит, и не ходит.

—  Кошмар! (первая, а потому некорректная реакция).

—  Нет, уже не кошмар, а образ жизни.

Вот такая мать-героиня, а на вид обычная усталая девчонка. В больницах практически живет. Знает, чем отличается одна от другой, где лучше персонал, где бытовые условия, а где врачи. Ну, и конечно, вынуждена налаживать контакт с медмегерами.

—  Ой, доброе утро! Вы уже заступили? – улыбается опытная мама одной из медсестер и разговаривает тем же тоном, каким автомобилисты говорят «Здрасьте, товарищ инспектор.» Да и улыбается тоже примерно так же.

Моя соседка по палате после того, как ее девочка впала в обморочное состояние прямо во сне (случайно заметили, что подбородок побелел, а губы посинели) двое суток не спала вообще, не отрывая глаз даже от спящей дочки. Медсестры изредка подходили и говорили что-то типа: «Ну, что вы мамаша уж так уж переживаете?».

А другой соседке «взрослой» кровати не досталось вообще. Кончились. И каждую ночь, после того, как все улягутся, она приставляла к кроватке сына кушеточку, узкую и жесткую, такую, какой я представляю кровать в тюремном карцере. И даже спала на ней.

Выписка.

Кончилось все банальным гриппом. В отделение попала инфекция. Дети заболели почти поголовно и их выписали. Через некоторое время те, кто уцелел во время эпидемии, ушли сами, когда в больнице стали травить тараканов. И я, и ребенок еще долго потом чихали, кашляли и хлюпали носом. Но самое интересное, что диагноз врач-светило поставила нам верный и лечение, видимо, прописала правильное. И загадочная неврологическая болезнь, которую не могли распознать в поликлинике, вскоре прошла.

Не хочу заканчивать задорновским «Эх! Рассея! Да на Западе за одно только «мозги с пола соскребать» подали бы в суд за моральный ущерб, нанесенный их тонкой душевной конституции!» А, дескать, российское бабье (последняя буква с двумя точками) еще ничего, живет, лечится и вылечивается. Мне интересно другое.

Почему эти, все еще советские женщины, такие бесконечно мужественные, преданные и нежные, когда находятся по одну сторону баррикады (в роли родительниц), превращаются в оголтелых стерв, когда оказываются по другую (в роли вахтерш всех уровней, медсестер, тех, кто ставит печати, и вообще всех, от кого зависит что-то мелкое, но очень важное)? Есть, конечно, и исключения, но только те самые, которые подтверждают правила. Закончу все теми же цитатами из жизни.

Одна из медсестер, не пуская  в отделение опоздавшую маму взрослого, но все-таки маленького мальчика, буквально выпихивая ее грудью за дверь, кричала: «Когда мой сын лежал в реанимации и я просилась посидеть рядом с ним хоть на скамеечке, меня не пустили, а ведь он был почти при смерти. Так что потерпите (ударение на «е») – он у вас живой-здоровый».

Эдакая больничная дедовщина.

Одна из моих соседок по палате, та, которая спала на кушетке, «на гражданке» является врачом санэпидемстанции. Время от времени она ворчала: «Ну, подождите, выйду я на работу, попадетесь вы мне…»

И уж если попадутся, будьте спокойны – она им устроит.

Фото Владимира Соколаева