Михаил Михеев списался с проживающим в Англии историком искусства Игорем Голомштоком, и мы сформулировали вопросы, на которые Игорь Наумович любезно ответил. Ниже эта проведенная по электронной почте беседа.
Михаил Михеев, Дмитрий Нич: — Не могли бы Вы что-то рассказать о Шаламове как о человеке и о своем тогдашнем восприятии его текстов?
Встречались ли Вы тогда или знали ли что-то об Ирине Сиротинской?
Слышали ли от Леонида Пинского или от Натальи Столяровой о переправке Шаламовым списков КР на Запад?
Игорь Голомшток: — Три тома «Колымских рассказов» мне дал прочитать Пинский, и я не отрываясь читал их целые сутки, такое они произвели на меня впечатление. Потом, уже в Оксфорде, я дал их прочитать Роберту Чандлеру, и он начал их переводить. С Шаламовым я встретился только один раз у Надежды Яковлевны (Александр Гладков пишет об этом вечере, только я его там не помню). Так что других воспоминаний о В.Т. у меня нет. О нем мне много рассказывала Наталья Ивановна Столярова, с которой я дружил. Она приезжала к нам в Оксфорд где-то в конце
Да, говорила она в основном о его бедственном положении и тяжелом психическом состоянии: свою комнату он превратил в берлогу, порвал со всеми, кто ему помогал, в том числе и с ней. Тем не менее Н.И. продолжала его опекать — вот пальто отвезла в Москву. О дальнейшей судьбе этого пальто я не знаю.
Не помню, чтобы она упоминала имя Сиротинской. О том, как попали на Запад его рассказы, она не говорила.
— В своих воспоминаниях Вы упоминали четыре тома. В архиве Леонида Пинского хранятся три переплетенных самиздатских книги — собственно «Колымские рассказы», «Артист лопаты» и «Левый берег», а вот тома с «Очерками преступного мира» нет. Зато в Русском архиве в Бремене есть переплетенный самиздатский сборник «Воскрешение лиственницы», то есть пятая книга корпуса. Не могли бы Вы уточнить, какие из этих книг Вы читали в Москве? Может быть, они Вам знакомы по фотографиям, помещенным в сборнике «Варлам Шаламов в свидетельствах современников»?
Как формулировал Пинский свое участие в оформлении КР как корпуса? В каких, хотя бы приблизительно, словах — редактор? помощник?
— Пинский дал мне прочитать три части: «Колымские рассказы», «Артист лопаты» и «Левый берег». Это были машинописные листы в простой конторской папочке (или в трех папочках?). Трех самиздатских переплетенных томов я никогда не видел. Следовательно, Пинский дал мне рукописи еще до того, как они были переплетены в тома, т.е. где-то в 1965 или начале 66 года. Была ли там четвертая часть — «Очерки преступного мира» — я не помню (старческая память — сами понимаете). Но я точно помню, что в то же время я прочитал «Сучью войну», которая произвела на меня очень сильное впечатление. Роберт помнит, что в Оксфорде я рассказывал ему о «Сучьей войне». В опубликованном на Западе сборнике «Колымских рассказов» ее не было. Я попросил Столярову при возможности переслать этот очерк мне, что она и сделала через Париж. Но мне в руки он не попал, осел у кого-то в Париже. Кстати, в той машинописной копии «Сучьей войны» содержалась цифра убитых в этой войне, которая меня поразила и запомнилась — 80 тысяч человек. В опубликованных текстах она отсутствует.
Из слов Пинского я понял, что именно он был инициатором распределить всю хаотическую кучу рассказов в части или тома, превратив их в единую эпопею, что они с Шаламовым и сделали.
По прочтении рассказов я вернул папочку (или папочки) Леониду Ефимовичу, и у меня ничего не осталось.
— Как Вы восприняли письмо Шаламова в «Литературную газету» в феврале 1972 года? Было ли тогда впечатление от него действительно таким ужасным, как описывает жена Копелева Раиса Орлова?
И как Вы тогда реагировали на распространившееся вроде бы сразу же утверждение Солженицына, что теперь «Варлам Шаламов умер»?
Чем Вы объясняете разрыв Шаламова с Надеждой Мандельштам? Было ли с ее стороны какое-то предпочтение позиции Солженицына и Сахарова?
— Я думаю, что разрыв Шаламова с Н.Я., как и со всеми другими, был вызван не какими-то высказываниями о Солженицине или ком-то еще, а общим психическим состоянием Шаламова, его подозрительностью (ведь сам он писал в полемике с Солженциным, что лагерный опыт ничему хорошему человека не учит) и его, так сказать, высоким моральным императивом, ко всяким отклонениям от которого он был нетерпим.
Мое отношение к его письму в «Литературную газету» — удивление и недоверие. Слухи ходили самые разные, но ведь в действительности никто ничего толком не знал. Мне кажется, что причиной этого письма был срыв — глубокое разочарование в том, как были встречены рассказы на Западе. Роман Гуль сидел на рукописи, публикуя из нее в своем журнале кусочки с собственными сокращениями; немецкий и французский неполные сборники с плохими, как мне говорили, переводами, не прозвучали. Да и как можно было судить об эпопее по отдельным отрывкам?! Шаламов явно надеялся на больший эффект.
Относительно высказывания Солженицина мне все ясно. Шаламова он считал своим соперником, а своих соперников он уничтожал. Он «похоронил» Шаламова с той же целью, с какой организовал травлю Синявского, объявив его агентом КГБ.
— Когда Вы, будучи еще в Москве, читали КР, то как их воспринимали — как художественную прозу или документальные свидетельства, и что преобладало?
— При чтении «Колымских рассказов» я воспринимал их не только как документальный материал, который на Колыме задел краем мое еще детское сознание и осел где-то в глубине души, но и как высокую литературу. В своем отношении к литературному произведению, как и ко всякому произведению искусства, я с давних пор следую старому афоризму — «стиль — это человек». И сквозь стилистику рассказов для меня просвечивал автор — абсолютной честности, высокого (опять) морального императива, талант, для которого слово — не элемент изящной словесности, а точный эквивалент мысли и явления, которое оно обозначает. Что не часто встречается в литературе.