Ладно, воспоминания, так воспоминания. Не о политике же нашей нынешней сейчас писать — так и сглузду двинуться недолго...

Роль бабушки Саши в моем воспитании была велика. Не то, чтобы она имела возможность следить за моим развитием лично —ибо уезжала она на свой завод к семи часам, а возвращалась обычно затемно, но она давала на мой счет распоряжения, которые выполнялись безукоризненно.



Мама и папа сплавляли меня к бабушке с исключительной регулярностью — иногда за месяц мне раза три удавалось съездить в Вологду и обратно, лето я обычно проводила на тамошней даче, а когда мне исполнилось семь — то меня просто отправили в этот город ссыльных на целый год, в Москве аспирантам-родителям было как-то не до меня. Получив ребенка, наконец, в полное распоряжение, бабушка взялась за дело рьяно. Я была записана в Школу номер один. Или номер два, не помню. Но это была, по общему мнению, лучшая школа в городе. Боюсь представить, как выглядела худшая...



Учительница Ангелина Викториновна заставляла нас писать в тетрадях палочки и крючочки. Никаких шариковых ручек — исключительно перьевыми, с чернилами. Я, писавшая к тому времени весьма бегло, даже принявшаяся уже за какую-то приключенческую повесть, воспринимала все эти шеренги палочек, как утонченное издевательство. Смысла во всем происходящем не было ни капли. С чтением все обстояло еще хуже. Читать нормально нам не позволялось. Читать нужно было так:

Эм и а- ма, эм и а- ма, ма-ма. Эм да ы —мы, эл и а — ла — мы-ла...

Я быстро выучилась тараторить эту абракадабру — но так как в классе кроме меня было еще человек тридцать и каждому полагалось продемонстрировать за урок свои навыки слогового чтения, то вскоре я начинала чувствовать, что схожу с ума. Поэтому я затыкала уши пальцами, доставала из портфеля книгу, клала ее себе на колени и пыталась читать. Минут через пять в мое ухо вцеплялись пальцы Ангелины Викториновны, книга летела на учительский стол, а меня выставляли из класса.

Наученная горьким опытом, я стала носить в школу две книги. Одну, например, «Дело Артамоновых», я скармливала Ангелине Викториновне, а в колготки под фартук у меня уже были предусмотрительно запихнуты «Назидательные новеллы» Сервантеса, с которыми мы и удалялись в туалет — коротать там время, сидя на подоконнике между рамами.

Причем мерзавка Ангелина Викториновна ни разу не постеснялась отказаться от демонстрации меня перед всякими комиссиями. Тут уж ни о каких туалетных заточениях и речи не шло: меня вызывали читать стихи, рисовать картинки, решать примеры и писать на доске показательные изложения. И когда один раз кто-то из членов комиссии что-то вякнул про «вундеркинда», Ангелина Викториновна, положив мне на макушку свою лапку, сообщила елейным голосом: «Что вы! У нас все дети очень способные! Вы же знаете, каждый ребенок от природы талантлив, а дело педагога — лишь помочь ему раскрыться....».



Обеспечив таким образом мое интеллектуальное развитие, бабушка взялась за воспитание духовное. Еще от маминых юных лет в доме осталось пианино «Рениш», а теперь к Ренишу присовокупили Наталью Константиновну — молоденькую, кудрявую и невыносимо хорошенькую учительницу музыки. Каждый день Наталья Константиновна совершала во мне новые прекрасные открытия. Первым делом выяснилось, что у меня нет ни слуха, ни голоса. Потом открылось, что я вообще не слышу тональностей, по крайней мере так, как их, вроде бы, должны слышать люди. Когда Наталья Константиновна уяснила , что вдобавок у меня чувство ритма — как у раненого гиппопотама, она принесла из дома метроном. Кто ей-то подсказал, что если приучить меня тыкать пальцем клавишу под метроном, то постепенно у меня может слегка развиться это чувство ритма. Номер не прошел, с метрономом мы не сработались: я никогда не могла угадать, когда он щелкнет следующий раз, если не следила за ним глазами.

Бабушка положила Наталье Константиновне щедрый гонорар, но и эти, важные для нее деньги, не могли заставить ее оскорбить истину. Поэтому однажды она собралась с духом, дождалась возвращения бабушки с завода и дрожащим голосом обрисовала ситуацию.

— Учите то, что есть — отрезала бабушка.

Наталья Константиновна попыталась тогда хотя бы обучить ученицу «правильно ставить ручку». О том, что мой пространственный кретинизм не позволяет мне не то, что повторить положение ее собственной руки, но даже толком увидеть его, мы обе еще не догадывались, поэтому Наталья Коснтантиновна полагала, что я просто над ней издеваюсь, ну а я... что я... у меня была для сравнения Ангелина Викториновна, так что особых претензий к «музыкантше» у меня не было. К тому же я вскоре догадалась, что если залезть поглубже под диван, и крепко держаться за его дубовую ножку, то урок музыки сократится на то время, которое Наталье Константиновне понадобится, чтобы меня из-под дивана извлечь. То есть, практически на весь урок музыки.



В конце концов наши уроки выглядели примерно так. В пять раздавался звонок, и я, прихватив с собой томик потолще, лезла под диван, где уже лежал заготовленный фонарик.

— Может, хоть сегодня вылезешь? — спрашивала Наталья Константиновна.

— Неа.

— А ты слова для песенки, которую я играла прошлый раз, сочинила?

— Ага , они там, на нотах лежат.

— Ммм.. «дождик» и «слезы» не очень рифмуются...

— Это верлибр!

— Ну, может быть. А в целом даже ничего...

После чего Наталья Константиновна садилась за Рениш и долго играла что-нибудь красивое. А порою даже пела. Иногда песня нравилась мне настолько, что я откладывала книгу, выползала головой из-под дивана и, подперев щеку ладонью, слушала... К семи часам Наталья Константиновна аккуратно закрывала крышку Рениша и удалялась. И повторялось это каждый понедельник, среду и пятницу.

А по вторникам, четвергам и субботам меня водили на хореографию , а потом — на фигурное катание. Ни моя искренняя неприязнь к спорту во всех его видах, ни отчаяние педагогов, которые всячески пытались намекнуть бабушке, что с моим телосложением хоккей или бокс были бы предпочтительнее — ничто не могло остановить Александру Захаровну в ее стремлении сделать из меня гармонично развитую Личность.

Так что меня запускали в зал — с мешком, в котором лежали трико, чешки и коньки, а потом учителя, убедившись, что сопровождающее Таточку лицо удалилось, отпускали меня во двор, где мальчики играли в футбол.

Я стояла на воротах — потому что из всех спортивных радостей мне была доступна только одна — я обожала ловить мячи. Вот тут у меня срабатывали какие-то глубинные инстинкты — видеть мяч, прыгать на мяч, хватать мяч, убивать мяч...

Правды бабушка так никогда и не узнала —через год родители забрали меня в Москву и мое дальнейшее воспитание уже было совершенно бессистемным и безответственным, как бабушка и предупреждала.