Как история Тупова в клозете утонула

Торговля в Тупове развивалась бурными темпами. Благо, что купцы в городе были хваткие и не гнушались никакими методами развития оной отрасли: то благотворительный фонд под дела торговые приспособят, то историческое здание в центре города разрушат.

Впрочем, последняя метода была туповцам в новинку, а потому снос посудной лавки в центре города, зиждившейся в старинном особняке, вызвал поначалу бурю протестов и негодования.

Изумление новой методе было столь велико, что от него не удержались даже те, кто подписал на сей снос изволение. Ибо разумелось, что снос будет как бы сохранять памятник старинной туповской архитектуры, а он вона как — разрушил его. Славился Тупов делами дивными...

Про снос тот изначально даже ведать не ведали — на здании висела лишь табличка о реставрации: мол, лавка посудная на период оной переехала. Сие деяние, конечно, вызывало кой-какие опасения, но не так, чтобы очень. Реставрация — дело житейское, полезное для культуры даже .

Однако ж метода сей реставрации вскоре стала вызывать изумление даже у простых обывателей, в культурных делах не столь сведущих — стены-то у лавки стали исчезать одна за другой!

А когда в полдень 28 вересеня Матвейка Безродный прогуливался по проспекту с супругою, они с изумлением заприметили, что и крыша у лавки исчезла бесследно. Танька Безродная тут же поведала о сем подруге своей Дуньке, а та (имея все же в отличие от Таньки семь классов школы, а не два) побежала в Департамент дел культурных, жалобу писать об нарушении сохранности старинного особняка.

Тут и вестники местные к освещению самоуправства подключились. Туповцы обивали пороги местных департаментов и в книгу жалоб головы Иннокентия Пафнутьича даже писали. Хоть народ был и темный, но все ж город свой туповцы любили и историю терять не хотели. Да и просвещенные граждане среди туповцев имелись. Тем временем реставрация продолжалась супротив их воли. Услышали туповцев только в начале листопада — аккурат когда старинная лавка рухнула полностью.

Когда стряпчий из департамента примчался в карете на место обрушения , то взору его предстала груда кирпичей и обломков. (Заметим, что можно было бы и пешим ходом добраться, все же рядом было, под носом, однако дело не терпело отлагательств — народ бунтовал)

— Где же лавка? Мне донесли, тут сносят что-то, а тут вона как — и нет ничего, — хлопал глазищами Кузьма Михалыч. — На нет и суда нет.

Однако тут же испугался сам своих слов, вспомнив, что туповский судья был другом прокурора, а тот мог и не понять таких крамольных выражений об отсутствии в Тупове суда. Следовало немедля реабилитироваться.

— Мишка! — позвал он кучера. — Скачи к прокурору, передай, что повелеваю я разобраться в исчезновении лавки посудной. Виноватых требую наказать — повесить на центральном дуб...

Тут Кузьма Михалыч споткнулся. «А ежели, неровен час, я виновят али кум головы?...»

— Чет я разошелся, однако, — почесал за ухом Кузьма Михалыч. Шапка его при этом съехала набекрень и упала на битый кирпич. — В общем, обстоятельно стену рухнувшую рассмотреть и... дело свое сделать,- лаконично сформулировал мыслю стряпчий.

Мишка умчался, а взор Кузьмы Михалыча наткнулся на окно бывшей лавки, которое... зияло страшной дырой в воздухе на месте бывшего фасада.

Позже о сием чуде слагались легенды и туповские мифы: говорили, что якобы то было окно в Европу и в тот же день пролезть в него пытались все туповские чиновники, включая думовских заседателей, прокурора и городского голову, но в Европу окно не пускало: ставни всякий раз закрывались, и в окне появлялась табличка «Не тот формат». Смысла ее чиновники понять не могли и все пытались залезть внутрь. А к вечеру, как сложено в легенде, в то окно запрыгнула лохматая дворняга дворника Прокопия. Да так и исчезла. Вместе с окном. «Вестимо, формат Шарика оказался ближе к европейскому супротив человеческого», — сложил позже летописец.

После легендарного исчезновения окна заварилась вокруг бывшей лавки каша: кто снес, кто повелел, чья лавка, какие мерки сохранности должно было применять к сему зданию — все смешалось в одну кучу и не распутывалось.

Наконец, кой-какой конец веревочки таки нашелся. Объявился извозчик Емеля с телегою, которому, как оказалось, и было велено здание лавки разобрать. Что он и сделал, приехав к старинному особняку, которое теперь оплакивали туповцы, на телеге, запряженной коровою.

— Емелюшка, а ну поди сюда, — заманили его в свои сети туповские акулы пера. — Скажи-ка, какие работы тебе повелели тут делать?

— Ясен пень, охранять, — уверенно заявил Емеля, вытаскивая свиток, поданный ему владельцем здания и подписанный в департаменте чернилами-хамелеоном. — Тут так и значится, — тыкал Емеля пальцем в свиток.

«Сравнять с землей и возродить» — прочитали в свитке акулы пера.

— Емелюшка, так тут значится снести, — указали они извозчику.

— Так а я что говорю — сравнять. Так оно и написано. Кирпичики щас увезем и будет ровно. Не путайте меня, знамо, что говорю, — рассердился непонятливости писцев Емеля.

На свитке акулы пера заприметили и фамилию одного из владельцев — Тугарина Змея, заседателя местной думы.

В этот момент Тугарин собственной персоной примчался к месту разрушения на крылатом коне, прошептал Емеле на ухо что-то непотребное и обернулся к писцам.

— Рухнула она, родимая... Случайно..., — кивнул на место сгинувшей стены Тугарин Змей. При этом изо рта его вырвался огненный блик, спалив торчавший кусок соседней лавки.

— Прошу прощения, — извинился Тугарин Змей. — Случайно извергнулось.

— Значится так. Корова Емелькина хвостом махнула, тут и развалилась стена нашей родимой лавки, — утер слезу Тугарин Змей. После чего у него вдруг отвалился язык, который он тут же приживил обратно. — Мы ее, конечно, корову то бишь, плетьми накажем, это обязательно. А может и повесим даже, дабы в назидание... — мечтательно произнес заседатель. — А лавку я отстрою новую, краше прежнего, — пообещал Тугарин Змей.

В это время городской голова Иннокентий Пафнутьич сидел в своей горнице с ближайшими чиновниками, думая, что теперь сказать туповцам.

«Гнев туповцев разделяю. Сие вопиющее безобразие наказать следует», — написал, наконец, голова. И только потом заметил, что сей вымученный долгими думами вердикт он случайно занес в свою собственную жалобную книгу, куда туповцы писали ему жалобы на те или иные городские нужды.

— Ёжкин конь... — выругался Иннокентий Пафнутьич. И тут же кивнул сидевшим рядом стряпчим: — Скачите к прокурору, велите принять меры.

На утро в одном из вестников появилось и заявление стряпчего из культурного департамента Кузьмы Михалыча:

«Великая печаль для истории нашего города, для туповцев. Надо искать виноватых. Печалит меня очень, что про дела оные базарят не в департаменте и городской управе, а на завалинке. Скрытность какая-то. Никто мне ничего не поведал, пока стена не исчезла. Будем теперича решать, сама ли она рухнула али Емелькина корова хвостом в ее сторону махнула».

Другой туповский вестник откопал более весомый факт: телега-то Емелькина, на которой он работы по сносу вершил, как бы уже и не евонной телегой была! Брал он ее в аренду у Козьмы Мишуткина, а аренда та еще в начале вересеня закончилась. В ответ на это обвинение Емеля, конечно, стал отпираться, что аренда, мол, была продлена за стопочкой водки, когда они сидели в гостях у Козьмы, но документ сей упал в поленницу и теперича до весны его не достать будет. Случайно упал.

Тем временем прокурор Тупова Порфирий Егорыч сидел у себя в кабинете перед стопкой заявлений высотою в аршин, которая скрывала его самого почти по самую макушку. То были жалобы касательно сноса посудной лавки от туповцев, городской управы, департамента культурных дел и других ведомств — все они требовали найти виноватых. За окнами уже стемнело, а Порфирий Егорыч все вертел в руках оные заявления, не зная, какому отдать первейшее предпочтение. Вот вроде бы и от головы городского важная жалоба, однако ж в личном звонке чиновники просили их не трогать. А жалоба от департамента культурного совсем поставила Порфирия Егорыча в тупик: требуют наказать, а выходит-то, что их и надо наказывать. Как же делу-то быть?... «Кому бы и вменить это разрушение, черт бы побрал эту посудную лавку... О! А может слону?»

Порфирий Егорыч уже было обрадовался гениальной версии, как вдруг вспомнил, что Емеля-то не на слоне работы выполнял, а на корове.

Так и продолжал он сидеть с письмами, подставляя одно к другому и сравнивая написанное через лупу. «А может это все один человек писал? — мелькнула дикая мысля в голове Порфирия Егорыча. — Может как бы и есть жалоба, но как бы и нет, аки лавка посудная — как бы и есть по бумагам, но как бы и нет....»

Было уже за полночь, когда прокурорский сторож Иван забеспокоился, что хозяин уж больно долго с работы не уходит. Вошедши в его кабинет, Иван увидел такое зрелище: Порфирий Егорыч сидел за письменным столом, пытаясь из изрезанных ножницами жалоб собрать в технике оригами кота Шредингера.

Версии падения стены плодились не по дням, а по часам. Вечером следующего дня свое видение сего действа выдал другой владелец уничтоженного здания — хозяин посудной лавки Никифор Никифорович.

Собрав возле остатков фундамента акул пера, Никифор Никифорович заявил:

— Так она бы и так упала. У нас в лавке клозет давеча трещинами пошел, разрушаться стал, а он как раз подле сей стены зиждился. Катерина Павловна как-то сидели тама целый час, все выйти боялись — трещины-то так и глядели на нее с угрозою. В клозете все дело, вестимо.

... На главной башне туповской церкви ударили в колокола. Перезвон их слился с ветром, сплетаясь с ним воедино в одну красивую, обволакивающую душу мелодию. Туповцы еще не знали, что скоро этот колокол станет единственным напоминанием о днях былых города Тупова и делах славных их предков... Дворник Прокопий, подметавший во время разговора писцев с хозяином посудной лавки осенние листья, перемешанные с кирпичными крошками, бормотал:

— Не в клозете разруха-то...