Письмо череповчанина Михаила Васильевича Серова
в городскую газету «Коммунист» (с 1 сентября 1990 года газета называется «Речь» - прим. ред.), написанное в июле-августе 1989 г.
Стиль и орфография автора сохранены. Письмо хранится в фондах Череповецкого музейного объединения (ф. 52, оп. 1). Начало.
В редакцию газеты «Коммунист»
от Серова Михаила Васильевича,
ул. Металлургов, д.9А, кв.хх.
Из прошлого…
Читая публикации в газете «Коммунист» авторов К. Павлова, Н.Ненастьева, Е. Шарыпиной и других, с удивлением узнаю, что
есть еще в Череповце люди, которые отрицают и раскулачивание в период коллективизации и репрессии в 30-40 годах, хотя пострадавшие в эти годы были чуть ли не в каждой семье, и многие из них еще живы до сих пор. Не ссылаясь на кого-то другого, я хочу рассказать о себе, о том, что пришлось пережить в «счастливую» сталинскую эпоху.
Родился я в 1922 году в деревне Панькино. В 1941 году работал электромонтером сети на Череповецкой городской электростанции в монтерской, которая помещалась на углу улиц Ленина и Советского проспекта (где сейчас находится ТЦ «КРИУЛИ») в кирпичной 2-х этажной будке. Внизу располагались водопроводчики, а на верху
– щитовая электростанция.
19 февраля 1942 года меня прямо с работы вызвали на Советский, 23, назвав номер кабинета. Я взял сумку с инструментами и отправился по указанному адресу. Там спросили мои инициалы и место жительства, затем показали мне несколько моих тетрадей и записную книжку. При этом спросили, мне ли принадлежат эти вещи и моей
ли рукой в них сделаны записи. Я ответил утвердительно. В дальнейшей беседе выяснилось, что некоторые записи в них являются антисоветскими и на этом основании я являюсь арестованным. Впоследствии оказалось, что такая запись как «Кой черт дернул меня в комсомол, коли я по натуре анархист» свидетельствует, что я являюсь
членом анархистской организации и предложили назвать мне других членов организации, ее руководителей и т.д. и т.п.
Я пробовал объяснить, что никаких анархистов я не знаю, что не помню даже, в связи, с чем была сделана такая запись. Но 22 февраля 1942
года меня из КПЗ отправили в тюрьму. Проведя ночь в деревянном пенале, в котором нельзя было ни сесть, ни повернуться. Утром меня выпустили из него и предложили сделать такую запись: «Я, Серов Михаил Васильевич, 22 февраля 1942 года прибыл в Череповецкую тюрьму».
После чего был препровожден в камеру, в которой вместо 2 человек (в ней было 2 койки) сидело человек 12. Люди в камере были самые разные, но обвинялись в основном по ст. 58 или по ст. 193, обвинявшиеся в дезертирстве и самострелы, были и грамотные и почти совсем неграмотные, был один старик верующий, отказавшийся взять в руки винтовку, другой выключил радио во время передачи сводки Информбюро, у третьего было неплотно занавешено окно (дескать, подача сигнала врагу). Они поинтересовались, за что меня забрали? Я уверенно заявил, что никакой вины за мной нет, и после выяснения того, что я никакой не анархист, меня отпустят. Надо мной посмеялись и сказали, что из тюрьмы никого не выпускают и что если особой вины нет, то дают по 10 лет лагерей, а если что-то было серьезное,
то давали высшую меру наказания, других приговоров не было.
Изредка меня вызывали к следователю. Здесь следует сказать, что никаких более серьезных обвинений мне не предъявляли, не заставляли признаваться, что я был каким-либо шпионом (мне всего-то 19 лет было) и все мои знакомства и связи были на виду. В ходе следствия, правда, добавили мне неверие в победу нашей армии. Были также опрошены мои сослуживцы и знакомые, никто из них «анархистом» себя не признал, но обвинение в этом меня так и осталось.
Через некоторое время, нас перевели в другую камеру, побольше, в ней также ни воров, ни уголовников не было, содержались одни «политические». В маленькую же камеру стали сгонять «смертников», т.е. приговоренных к высшей мере наказания, но они там долго не задерживались. Их расстреливали за железнодорожным мостом за Ягорбой.
В июне 1942 года меня вызвали на суд Военного трибунала. Но фактически никакого суда не было: у меня спросили имя, фамилию, признаю ли я себя виновным в предъявлении обвинения и не имело значения, признавал я это или нет, тут же оглашали приговор – 10 лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. Вся процедура «суда» занимала 8-10 минут и вызывался следующий.
После того, как одних уводили за Ягорбу, нас, накопившихся за сотню, людей уводили на этап, на железнодорожную станцию, где распределяли по теплушкам, причем набивали довольно плотно. К счастью, везли нас не очень долго, всего лишь до станции Кущуба, где был лагерь заключенных, строивших военный аэродром.
Бараков в этом лагере не было. Были лишь землянки и палатки. В них из жердей были настланы нары, никакого постельного белья и матрасов не полагалось. И начались лагерные будни. Неподалеку от лагеря было раскорчевана большая площадь, нам полагалось сделать ее планировку, т.е. снять верхний слой глинистой почвы и засыпать
ложбины. Основным инструментом были лопата и тачка, настил из досок, по которому катили друг за другом насыпанные глиной тачки. Если останавливался один, то останавливалась вся бригада и начиналась ругань, а зачастую и физическое воздействие.
Тачка очень быстро выкручивала руки, но никакой передышки не разрешалось и только в обед можно было немного расслабиться.
К вечеру, измотанные в конец, мы едва добирались до барака, где нас ждала похлебка из супа с крапивой и кусок селедки на второе, и так каждый день. День ото дня я все сильнее чувствовал, что слабею, и что так долго протянуть не смогу.
В один из дней наша бригада работала недалеко от опушки леса. Во время перерыва на обед я заметил, что на меня никто не обращает внимания, отошел к куче маленьких тачек и, поскольку никто меня не окликнул, направился дальше к лесу. Зайдя в лес, я понял, что совершил побег и, хотя можно было еще вернуться, пока не объявлена тревога, я этого не сделал. Ведь мне было 19 лет, сидеть надо было 10 лет, а я был уверен, что не выдержу и года. Выбравшись к насыпи железной дороги, пошел вдоль нее по направлению к станции Кипелово, имея в виду забраться в какой-нибудь товарный поезд, идущий к Ленинграду в сторону фронта.
Одежда на мне была еще не лагерная: пиджак, сапоги, пилотка, и я надеялся, что никто не обратит внимания на меня. Добравшись до станции Кипелово и просидев какое-то время в кустах, я дождался товарного поезда и при подходе к нему услышал окрик. Оказывается, меня уже разыскивали охранники из лагеря. Пришлось отправиться в обратный путь.
Охранник спросил, как мне удалось пройти через переезд, где уже была выставлена охрана, я ответил, что никого не встретил. Пройдя примерно с километр, охранник остановил меня и заставил раздеться. Пришлось скинуть пиджак,рубашку, пилотку. «Теперь беги!» — скомандовал охранник. Хоть я был и малоопытный заключенный, сразу понял, что если побегу, тут же буду застрелен, так сказать, при попытке к бегству. Я и сказал, что никуда не побегу, пусть сразу убивает
на месте. «Ну, хорошо», — усмехнулся охранник, — «пойдем дальше, но имей в виду, обратно в лагерь я тебя не поведу». При повороте в лес к лагерю нас встретили еще двое охранников с собакой, которые также заявили, что в лагерь меня не поведут. Опять следует команда «Беги!». Я снова отказался бежать. Тогда они спустили на меня собаку, та сбила меня с ног, вцепилась зубами в ногу и протащила, таким образом, по земле какое-то расстояние.
Так повторилось несколько раз. Наконец, истерзанного и окровавленного, меня дотащили до вахты лагеря и бросили около ворот, чтобы возвращавшиеся с работы заключенные могли видеть, что будет с тем, кто решится на побег. Уже ночью меня оттащили в плохую землянку, где с потолка и стен текла вода, а я был почти голый – на мне оставались лохмотья штанов да прокусанные собакой сапоги. На следующее утро одели меня в какое-то рванье и отвезли в вологодскую пересылку.
На пересылке мы долго не задержались. Через несколько дней был собран этап и нас направили на станцию Вохтога, откуда мы по узкоколейке прибыли в лагерь Монзенского леспромхоза. Лагерь был небольшой, около десятка бараков, откуда зеки ходили на лесоповал и погрузку леса на платформы. Работа была тяжелая, и мне после побега из лагеря в Кущубе пришлось особенно тяжело. Да и не только мне было тяжело. Ежедневно, просыпаясь по утрам, обнаруживали на нарах
несколько трупов, которые выносили и закапывали в ближайшем лесу. Полуголодное существование и непосильная работа оставляли мало шансов остаться в живых, поэтому те, у кого еще оставалось немного сил, бежали. Побеги большей частью заканчивались плачевно: застреленных беглецов привозили и бросали в лагере на всеобщее обозрение. Но на некоторых оставшихся в живых заводили новое дело по статье 58, пункт 14 (антисоветский саботаж) и отправляли на суд в Вологду, после чего они в Монзу не возвращались.
Примерно через месяц, вконец обессиленный, я решился на вторичный побег. Я не надеялся на успех, но выход из положения видел в том, что
если мне повезет и меня не застрелят, то отправят в Вологду, а оттуда, может быть, в другой лагерь, где условия получше. Через несколько дней я осуществил свой замысел. Во время перекура я отошел в сторону, якобы переобуться, нырнул за кочку и пополз в лес. Где-то через полчаса я услышал выстрел и понял, что мой побег обнаружен. Вскоре около меня раздался собачий лай, но я не делал никаких попыток пошевелиться и собака меня не тронула, а подошедшие конвоиры без приключений отвели в лагерь и посадили в карцер. Было заведено дело, где говорилось, что я не хочу работать на Советскую власть, и собирался бежать к Гитлеру. Я не отказался от обвинения, надеясь быстрее выбраться из этого лагеря. Через 2 дня меня отправили в Вологду, но на этот раз я попал не в пересылку, а в следственную тюрьму.
На суде в Вологде меня спросили, на что я надеялся, совершая побег. Я ответил, что надеялся, если не застрелят, то переведут в другой лагерь.
Судьи пообещали отправить меня в такой лагерь, откуда я не смогу убежать. Статья же у меня стала теперь 58-я, пункт 14. Срок остался такой же — 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах, только отбывание наказания стали считать не с 19 февраля 1942 года, а с 24 октября 1942 года.
