***
Мой дед Николай служил на крейсере «Максим Горький». Дел был немногословен, и я знаю только одну историю. В 43-м он был в Ленинграде, однажды ночью стоял на посту на Невском, где-то в районе Гостиного Двора, и увидел море крыс, переходящих проспект. Ему было очень страшно.

Annushka Sinichkina

 

***
Бабушка о войне молчала и как-то очень горько, но принимающе улыбалась. Ну, знаете, такая улыбка, которую один раз достаточно увидеть, чтобы больше никогда даже намеком не напоминать. Было мне тогда совсем мало лет, может 3–4, но запомнилось на всю жизнь. Даже сейчас вижу эту улыбку, поджимаю губы и опускаю глаза. Из семейно-военной истории знаю только, что всех сестер как-то странно эвакуировали из Ленинграда, так что одна оказалась в средней полосе России, другая на Украине, а третья на Сахалине. Дедушки тогда все погибли.

Alexandra Klok

 

***
У меня воевал только дед, причем ушел на войну уже в 44-м, до того по возрасту не проходил — в 17 лет взяли. Он учился в радиоинженерном техникуме, поэтому отправлен был радистом. Был на фронте до конца войны. Рассказывать не любил, отделывался фразами вроде «Ты ползешь, в тебя стреляют». Я помню, когда я была маленькой, дед собирался с двумя бывшими однополчанами (дружили всю жизнь), но о войне они не говорили даже выпив. Только песни пели.

Катя Голубева

 

***
В моей семье почти не говорили о войне. Некому. Вернулся один прадед из четырех. Вернулся в 47 году. Бабушка как-то раз сказала, что из плена. Болел и умер в 52-м. Один погиб на Курской дуге. Двое других — без вести. Только одна бабушка рассказывала иногда, как немцы в деревню приходили за едой. Не трогали никого. Только дверь откроет солдат, скажет «Баба, яйки, млеко есть?» Бабушка передразнивала, как они неловко по-русски говорили. А вторая рассказывала, как из гнилой картошки (остальную подъели уже или на семена), мать ее драники делала и всех соседей угощала. Тогда всем делились, всем. И как ели жмых. И что тогда это было вкуснее, чем сейчас любая булка хлеба.

Ira Zvereva

 

***
Дедушка со стороны папы — Иван Гаврилович Луговской — прошел почти всю войну (был ранен весной 45-го, почти год лежал по госпиталям, два осколка из головы так и не смогли вытащить: сочли, что слишком опасно. Судя по всему, это было верным решением — они его особо не беспокоили, вел он весьма насыщенную, в том числе и интеллектуально, жизнь, умер в 1994 году от рака). Имел несколько наград. Никогда о войне ничего не рассказывал, уклонялся от всех попыток притащить его в качестве ветерана в школу. А друзья с войны остались, порой приходили в гости к нам — но тоже беседовали о делах повседневных. Уже после его смерти к нам приехал какой-то дальний родственник, вроде бы воевавший с ним. Он рассказал, что за всю войну дед так никого и не убил — просто потому, что не хотел стрелять в живых людей, пусть даже врагов.
Правда это или нет — я не знаю.

Tanda Lugovskaya

 

***
Самым близким другом отца, спасшим ему жизнь на войне, был дядя Саша (Александр Моисеевич Каренман), который стал известным адвокатом в Киеве и каждый год принимал нашу семью у себя в гостях, в трехкомнатной квартире в Нивках. Отец с дядей Сашей часто вспоминали былые дни и однополчан, но мне запомнился веселый эпизод из их историй. После взятия Берлина Советской армией границ как таковых не существовало, и два бравых гвардейца (отец начинал комиссаром одного из первых дивизионов «Катюш», сформированных в Москве) Солонько и Каренман решили посетить Париж на трофейном «Мерседесе». Сказано — сделано, загрузили несколько ящиков шнапса и в путь. Четыре дня отсутствовали в части, если бы узнали — не поздоровилось бы. Я все допытывался: 
— Ну и как Париж?
— А никак, только башню и помню.

Alexander Solonko

 

***
Брат бабушки, Давид, во время атаки был ранен. Потом в атаку пошли немцы. Его, раненого, расстреляли в упор, в голову. После боя трупы покидали в сторонке, друг вытащил прощальное письмо — они все носили под сердцем — и отправил родным. Уже перед тем, как скидывать в братскую могилу, кто-то заметил, что Давид дышит. Выжил чудом, но потерял глаз и зрение. Несколько месяцев по госпиталям, домой о ранении не писал, не хотел возвращаться инвалидом. Позже зрение на одном глазу восстановилось. Бабушка рассказывала, что мама ее потеряла сознание, увидев давно оплаканного сына на пороге. Всю жизнь ходил с повязкой на глазу. Мы, малышня, поначалу боялись его из-за этого, потом привыкли. Помню его огромным, веселым и добрым. Удивительно, его отец — мой прадед — потерял тот же глаз в Первую мировую.

Roman Rozengurt

 

***
Моя бабушка из Кадиевки (будущий Стаханов — кстати, его она тоже помнила, говорила, пьяница был и баламут) рассказывала, что немцы очень порядочные были, при них на улицах спокойно было, а иногда даже по хозяйству помогали! Ей тогда 13 лет было.

Inna Deriy

 

***
Бабушка моя рассказывала только, как они всей семьей уезжали из Москвы в Казахстан в эвакуацию. Было у нее к тому времени трое детей. Младшая девочка двух лет заболела и сильно кашляла в поезде. Высадили их из вагона ночью с больным ребенком где-то на станции в средней полосе. Девочка умерла, а бабушка моя так и просидела с ней на руках до утра…

Natalia Tikhonova

 

***
Моя бабушка в 14 лет пошла медсестрой на фронт. Ее отца, Семена Андреевича Скобелина, посадили перед войной, но когда началась война, он тоже оказался на фронте. Он был очень хороший врач и довольно быстро стал главврачом санитарного поезда. Бабушка рассказывала, что когда они отступали под Воронежем, она была уже совсем доходягой, но на одном из полустанков их нагнал санитарный поезд, в котором был ее отец…

Tatiana Sirotinina

 

***
Остался в живых только один — дед, мамин папа. Никогда и ничего не рассказывал. Он закончил войну в Праге. Никогда и ничего…

Сергей Даниелян

 

***
Бабушка со стороны мамы — Малка Абрамовна Лучанская (потом Троепольская, потом Мучникова) — воевала, в частности, участвовала в освобождении Ленобласти. Тоже категорически не хотела ничего рассказывать о войне, кроме того, что это страшное время. С тех пор у нее был диабет и крайне бережливое отношение к любым продуктам: не помню, чтобы она выбросила хоть кусок хлеба. При этом такое отношение отнюдь не переходило в накопительство: она просто скрупулезнейшим образом все планировала так, что еды было ровно столько, сколько нужно именно на этот обед или ужин для такого-то количества людей.

Tanda Lugovskaya

 

***
Мой дедушка войну прошел в контрразведке, старший оперуполномоченный СМЕРШ. Потому про войну говорил только одно: «Шпионов ловили». После войны случилась реформа НКВД, и он ушел в МВД, где и прослужил спокойно до пенсии. 

Avaks

 

***
Мой дед, герой советского союза Василий Васильевич Филимоненков, танкист, партизанил под Великими Луками, «Героя» получил за взятие Одера. Рассказывал тоже немного: у нас в школе были «уроки мужества», я уговорила его прийти. Он вышел к доске, обвел глазами класс и заплакал… Про взятие Одера говорил так: «Проскочили мост тремя танками, потом немцы мост взорвали. Надо было продержаться часов пять, пока не сделают понтонную переправу наши. Крутились на одном месте вокруг своей оси, молились, чтобы патронов хватило отстреливаться…»

Tatiana Sirotinina

 

***
Мне ничего не рассказывали. Ну, только бабушка Роза очень следила всегда, как я чищу картошку (не слишком ли толстая шкура выходит), а мы как-то над этим посмеивались, хотя были девяностые, тоже, в общем, не очень сытое время. А вот другая бабушка, как-то совершенно по другому поводу, рассказала, как она с детьми отправилась в эвакуацию. Там ей, городской совершенно женщине, выдавали паек — мукой. А хлеб нужно было печь самой. Я еще спросила: «А как ты научилась?» Ну как, говорит, сначала испортила, а потом сразу научилась. Я тоже решила научиться на всякий случай. Ой, нет, неправда. И бабушка Роза рассказывала. Как она отправилась рыть противотанковые рвы. И рисовала мне профиль этого рва, а ей уже было около восьмидесяти. И что они, девчонки, жили в избах, там их подселяли куда-то, а забрали их летом, а вернулись они поздней осенью, и за теплой одеждой еще не сразу отпускали и не всех. И что ее мама приезжала как-то всеми неправдами и ей привозила теплую одежду. 

Катерина Макарова

 

***
Папа ничего не рассказывал, как ни просили. Говорил только, что война — это совсем не то, что показывают в кино. Это кровь, страх, 7 лет на улице, спать в строю, грязь, вши, голод. Рассказывал только смешные истории и про друзей. Они переписывались и общались до самой смерти. В 50-летие победы только разговорился немножко. Я записала.

Ольга Эйгенсон

 

***
Бабушка рассказывала, как в эвакуации выживали сбором грибов-ягод и как безумно радовались ржаным лепешкам. Прабабушка (по другой линии) рассказывала, как работала в аэродромной столовой под Москвой, про бомбежки и про то, что летчик Талалихин морковку любил очень.

Alexander Sviridov

 

***
Мне рассказывала бабушка про всю войну только одно — легенду о своем отце. Прадед был идейным коммунистом, даже детей назвал в честь Розы Люксембург и Владимира Ильича. В Москве его назначили начальником охраны завода имени Горбунова, который теперь Хруничева. Вскоре после начала войны прадед отправил семью в эвакуацию в Саранск. От завода у него была бронь, но когда немцы подошли к Москве, он ушел на фронт добровольцем, командовал каким-то подразделением. Во время боя машина, в которой ехал прадед, налетела на мину, и развороченный взрывом мотор рухнул ему прямо на ноги. Шофер оценил обстановку: немцы близко, мотор тяжелый, зима, страшно холодно, прадед теряет кровь — и сбежал. Прадед достал пистолет и стал ждать, когда придут немцы. Пять патронов в них, шестой в себя. 
Вместо немцев пришли наши. 
Врачи в полевом госпитале осмотрели прадеда (кости размозжены, все обморожено, начинается гангрена) и спросили — ну что, ноги спасать будем? Какие ноги, сказал прадед, вы мне жизнь спасайте. Правую отрезали всю, на левой сделали три операции, но ничего не помогло. Прадед попросил, чтобы его перевели в госпиталь в Саранске, поближе к семье.
Моя прабабушка Мария Павловна за месяц до этого видела мужа во сне. Он был весел и бодр, только ноги почему-то совсем белые. Она проснулась с криком: «Только не ноги, только не ноги!». Когда прадеда перевезли в Саранск и сообщили семье, она не смогла пойти к нему в госпиталь сама, послала детей. Розе тогда было 14, ее брату — 10.
Я прадеда не застала, а мама моя его прекрасно помнит, говорит, веселый был и жизнелюб, даром что без ног.

Мария Вуль

 

***
Папа, Пальчик Александр Иосифович, пережив блокаду, в 1944 году, в 18, с другом ушел в разведшколу. Из них делали диверсантов и забрасывали в тыл немцам, их никто не готовил к возвращению, предполагалось, что они погибнут на месте, им не давали никаких контактов для обратной дороги домой. Папа с другом три дня просидел под землей в холодной воде, затопившей взорванный ими подземный завод, их спасли партизаны Тито, папа в 19 лет стал лысым, как бильярдный шар, на него пришли три похоронки, но он выжил. Война догнала его в 59 лет. Он никогда не рассказывал об этом мне и вообще никогда не говорил о войне, я знаю эту историю со слов его друга детства, бывшего с ним рядом всю их военную историю. Мой дедушка, папин отец, который умер через год после моего рождения, всю блокаду работал на пункте распределения хлеба, он был честным человеком и, работая в таком месте, от голода получил открытую форму туберкулеза.

Галина Пальчик

 

***
У нас дома 9 мая праздник и застолье, поэтому есть какое-то количество историй, которые остались как постоянные байки и часть ритуала. Дедушка — я почему-то только одного расспрашивала — говорил мало, в основном смешные истории рассказывал (я его однажды пытала для школьного сочинения). А за пару лет до его смерти мы узнали, что он пехотой входил в Освенцим, он об этом говорить не мог. 

prichudno

 

***
У меня дедушка (мамин отчим), который служил водителем, рассказывал, как видел Рокоссовского, и какой Рокоссовский был орел-мужчина.

Олег Лекманов

 

***
Рассказывала мама. Родилась в конце 1940 года. Отец ушел на войну инженером по наведению мостов. Ее мама осталась с полугодовалыми близняшками на руках и их старшим братом 10 лет. Их увезли в эвакуацию в город Фрунзе. По дороге поезд бомбили, и у мамы от страха пропало молоко. У близняшек началась дистрофия, но выжили. Когда приехали во Фрунзе, выяснилось, что потерялись отцовские продуктовые карточки, которые он им послал. Маме пришлось идти работать на завод, а близняшек оставили на безграмотную деревенскую няньку. Моя мама была худенькой и болезненной, а ее сестра-близняшка Любушка — толстая и румяная. Нянька любила ее больше. Когда началась эпидемия дифтерита, ходили по домам и детей всех поголовно вакцинировали. Нянька считала прививки бесовщиной и отдала врачам только мою маму (все равно не жилец), а Любушку спрятала в шкафу. В результате та умерла. Старший брат в 10 лет, чтобы прокормиться, начал воровать и связался с уличной компанией. Когда в 1944 году мама с двумя уже детьми вернулась в Москву, оказалось, что их квартиру заняли чужие люди. Она осталась с детьми на улице. К счастью, в это время отец вернулся с фронта в отпуск. Он ворвался в квартиру с пистолетом и приказал тем людям выметаться в 24 часа. С войны отец вернулся уже не к жене, ушел к медсестре, с которой прошел всю войну. На ее руках умер в 46-м от последствий тяжелых ранений. Ему было 45 лет.

Maria Suvorova

 

***
Прабабушка рассказывала: она была заведующей детским санаторием туберкулезным под Рязанью. В какой-то момент они на передовой оказались… Прадедушку ранили на Черной Речке, он запретил ногу ампутировать и еле выжил, но выжил, и однажды к ней приехал, и она его не узнала сразу… Бабушка, ее десятилетняя тогда дочь, заболела корью с осложнениями, и она ничего не могла сделать, повезла на какой-то телеге ее в инфекционку… Сестра в день бомбежки Смоленска была среди служащих смоленского телеграфа, им запретили покидать здание, пока оно не запылало… Прабабушка с семьей и сами были из Смоленска, чудом не погибли — дом сгорел от бомбы в первый день.

Maria Kogan

 

***
Мой воевавший дедушка особо не распространялся. Иногда проскальзывали фразы типа «мясорубка», «необдуманные операции». Потом я прочитала на известном сайте про его награды — он был политруком и получал награды за «вдохновление» солдат на смертный бой.

Ekaterina Mikhalevich

 

***
Пока я была в школе, дедушка ни разу не рассказывал о войне. В выпускном классе (к 35-летию Победы) нужно было писать сочинение, деда долго уговаривали, я пришла, и дед начал, как заведенный: «Войска такого-то фронта под командованием этакого…» Сочинения не получилось. Потом, слишком уж потом, когда у меня уже была дочь и мы с дедом играли по вечерам в «тысячу», пили самогон и закусывали из сковородки, чем послала по талонам родина, он лишь раз рассказал, как оно было. Его командир — майор по званию — выстроил пленных немцев и спросил: «Кто хочет записаться в колхоз?» Вышло несколько. Майор достал ракетницу и выстрелил каждому в голову. Дело было в артиллерийских войсках. Деду не было и 25 лет.

Юлия Быкова

 

***
Дед, который всю войну прошел, в орденах и медалях, с ранениями и всем, за двадцать пять лет, что я его помню, про войну ничего не сказал ни разу. И только незадолго до смерти, когда уже стал терять ориентацию в пространстве и времени и лучше помнил давно умерших братьев, чем своих внуков, — рассказал вдруг, как двадцатилетним юнцом в прифронтовом городе, куда его отправили с частью, ждал трамвая. Среди гражданских на остановке стояла глубоко беременная барышня, и тут рядом взорвалось, дедушку отбросило взрывом так, что он потерял сознание. А когда очнулся, первым, что увидел, был барышнин нерожденный ребенок, повисший на телеграфных проводах. И вот так потом — пять лет.

Мария Вуль

 

***
Бабушка в войну была в эвакуации в Краснокамске: прадед занимал немаленький пост в «Гознаке», был назначен туда проектировать и перестраивать завод для нужд «Гознака» (печатали продовольственные карточки), и они выехали всей семьей. Уже такой зачин обещает нестрашную историю. Голодали, но не все время, и никто не умер, все самые близкие бабушкины друзья — из школы в Краснокамске (тоже эвакуированные из разных мест). Поэтому рассказов было много, они были веселые и интересные — про детство, первую любовь, игры и учебу. А вот дед попал на фронт, пошел добровольцем, соврав, что ему 18 лет (было 15 или 16 на самом деле), прошел совсем мало, получил тяжелейшую контузию и был демобилизован до конца войны. В госпитале никто и не надеялся, что он выживет. Он был первым за год, кто вышел живым из специального изолятора, куда переводили умирающих. Рассказывал дед всего три истории: про то, как в первом же бою убили его друга, с которым они вместе ушли на фронт (дед сначала подумал, что друг заснул, прямо посреди боя — хотел над ним посмеяться), про то, как он впервые увидел труп убитого — тот лежал лицом вниз в яме с водой посреди дороги, и когда поверх проходили машины, тонул, а потом опять всплывал (дед потом два дня не мог есть), и про то, как один новобранец перед первым боем, испугавшись, пальнул себе в руку. А на следующее утро был расстрелян показательно как «самострел».

Eva Jenya M

 

***
Бабушка по отцу рассказывала, как она смеялась, только веселые вещи. Она была военный медик, пошла на фронт в июне 41-го и закончила войну в Вене, с войсками Малиновского. Рассказывала, как орала на какого-то полковника, к ней пристававшего: «Стыдно бл*довать, товарищ, когда Красная армия освобождает народы Европы от гитлеровского гнета!» Рассказывала, как в Будапеште ей поручили заведовать отделением для венерических больных, бабушка растерянно сказала: «Но я хирург», — ей ответили: «Прежде всего вы член партии и офицер». Рассказывала, как в Вене, уже в июне 45-го, удачно прооперировала какого-то офицера союзников, наехавшего машиной на мину. Тот, как только очнулся, предложил бабушке руку и сердце (а она была давно и прочно замужем за дедушкой, с 37 года, со своих 19 лет). О трех ранениях она не говорила, но шрамы я видела. Один из них был на правой груди, и на пляже она всегда закрывала его носовым платком, подсовывая платок в лифчик от купальника. Бабушка до восьмого десятка лет носила бикини.

Нелли Шульман

 

***
Моя бабушка во время войны практически добровольно отправилась из Москвы в эвакуацию в Сибирь. Ее завод не эвакуировали, но ехала беременная сестра ее мужа (моего деда), а дед уехать не мог, был на государственной службе. До отъезда бабушка с дедом жили в местечке Камушки, недалеко от Красной Пресни, и во время бомбежек, а они все же на Москву совершались, бегали в бомбоубежище на станции метро Маяковская. Эвакуация — это эшелоны, наполненные битком людьми. Бабушка ехала с пятилетней дочкой, моей тетей. Был страх быть задавленной. Было голодно, холодно, появились вши у дочки. По приезду в Сибирь, город, увы, не знаю, всех вначале разместили в здании школы, осматривали на предмет болезней и вшей. Спали на жестких лавках. Затем начали распределять жить к местным. Местные были не очень рады, было голодно. Дело было зимой, поэтому еще и холодно. Особым спросом пользовались те жильцы, которые имели доступ к продуктам. Бабушка была бухгалтером, поэтому радости хозяева домов не испытывали. Удалось разместиться у какой-то женщины, карточки, крошечные кусочки хлеба, размораживание воды, талоны на дрова. После утверждения официально на заводе бухгалтером стали появляться талоны, которые снизили неприязнь хозяйки. Дальше от недоедания и холода туберкулез у дочки, больница с жуткими условиями, куда не пускали, дочка после больницы худая и покрытая коростой, но выжившая. И какой-то размытый рассказ о возвращении обратно. Бабушка жалела об эвакуации, в Москве было лучше.

Maria Myagchenkova

 

***
У моей бабушки было шестеро братьев и сестер. После войны осталась только она и брат (который всю войну был врачом-хирургом в партизанских отрядах). Про войну никто особо не рассказывал. Когда я по глупости просил их что-то рассказать (ну, в школе задавали, как всем — расспросить родственников, принести рисунки, фото, чтобы никто не забыт и ничто не забыто… как тут, в общем) — отделывались какими-то общими словами. К счастью, у них была достаточно большая и интересная жизнь после войны, чтобы не вспоминать особо об этом кошмаре. 

davidmz

 

***
Моя бабушка была маленькой, младшей из пяти братьев и сестер. Жили в деревне, голодали. Рассказывала все время про то, как хотелось есть. Про то, как воровали детьми у соседей все, что могли найти, потому что от голода мутился разум. Как потом плакали, потому что стыдно. Рассказывала, что пекли хлеб из крапивы. Меня потом все время пыталась накормить как можно сытнее, калорийнее, но сама до конца жизни ела как птичка — много не могла.

Yana Ilinskaya

 

***
Сейчас буду плакать и писать.
Дед мой прошел войну шофером и потом умер в 1975-м, через неделю после моего рождения (дождался). Мама говорила, что он им, детям, про войну ничего не рассказывал, отказывался говорить. Рано вам такое знать. Война — это боль, грязь и подлость. Геройских историй не было.
В деревне, где он жил, больницу после войны строили пленные немцы. Наши их подкармливали. Больница стоит до сих пор, и бабушка моя, всю жизнь в той больнице проработавшая, рассказывала о том, как ее строили. Враждебности к этим немцам я в ней не чувствовала.
А свекровь моя (до сих пор живет, слава богу, хотя болеет) пережила блокаду. У них во дворе умерли все. И мама ее, вернувшись в этот двор после войны, не смогла там жить. Уехала в Москву, в подвал, где свекровь и познакомилась с будущим мужем.
А еще она помнит, как началась война, как летели самолеты над головой и солдаты шли колоннами, и все вокруг были напряжены и испуганы, а она в свои 4 года ничего не понимала.
А вывозили их по озеру, и над их маленьким битком набитым катерком кружил немецкий самолет. Ее мать сжимала в руке иконку Николая Чудотворца и молилась ему. Самолет вдруг развернулся и улетел.
А когда их привезли в эвакуацию в Костромскую область, маленькая Галя увидела на окраине села яму, заросшую крапивой и лебедой и закричала: «Мама, смотри, сколько еды!» 
А деревенская женщина, увидев, в каком состоянии ребенок, ужаснулась и решила напоить ее козьим молоком. И Галю от него страшно рвало, и она упала замертво, и долго так лежала, видимо, несколько дней. Ее мать уверилась, что дочь умерла и от отчаяния решила повеситься. Уже петлю в сарае сделала, когда вдруг услышала детский плач.
А выжили они в блокаду на папиных запасах столярного клея.
Выжила, выросла, отучилась в МГУ, стала геологом-почвоведом, строила плотины по всему Союзу.

Ekaterina Sergeyeva

 

***
Это до сих пор больно рассказывать. Даже мне, внучке и правнучке.

Ekaterina Teplova

 

***
Моя бабушка Клавдия Ивановна Павлова родом из деревни Львово, который под Волоколамском. Но когда началась война, они уже жили в Дедовске (то же направление). Ей было 17 лет. И вот ее мама услала подальше от Москвы во Львово. Но в итоге до Дедовска немцы не дошли, как известно, а дошли до Снегирей только (что от Львова всего в 28 км), а вот до Львова дошли. В деревне было человек 20 — дети, старики и женщины, понятно. И они ушли в лес, где провели всю зиму. Как они там выжили, вообще непонятно. Младшему было 4 года, старшей женщине больше 70. За это время умер один человек у них. Знаю очень мало… Знаю, что строили из лапника какие-то шалаши и спали там. Однажды нашли мертвую лошадь и ели ее неделю. Что ели в остальное время, не знаю. Потом бабушка два года работала на трудфронте на торфоразработках. За что получила даже какую-то награду, но архив то ли сгорел, то ли затопило, документы потерялись, награду она не обрела. Еще знаю ужасный факт, что на этих торфоразработках бабушку изнасиловал солдат… советский солдат, понятно. Но про это даже мама поняла только из косвенных намеков. А другая бабушка Минна Давыдовна Фидельман была певицей и ездила с бригадой Шульженко с концертами. Никто никогда, в общем, не рассказывал об этом. Знаю со слов своей мамы только. А вот про дедов вообще ничего не знаю, ни слова.

Варвара Хайтина

 

***
Мама рассказывала, ребенком жила в оккупированной Беларуси, уехали в деревню к родственникам, где была хоть какая-то еда. Немцы раздали землю назад, скот из колхозов, можно было прокормиться. Немцев боялись как черта, помнит, как лежали в окопе под обстрелом. Помнит, как немец угощал ее конфетами и гладил по голове… Диссонанс с образом кровожадного фашиста.

Ekaterina Mikhalevich

 

***
Мой дядя был разведчиком, в 23 года — ордена Красной звезды и Отечественной войны. Я не расспрашивала, увы. После войны много пил. Про оккупацию бабушка рассказывала: когда в Полтаву вошли немцы, ее двухлетний сын (мой папа) попался на глаза пьяному солдату, и тот забавы ради повесил его за шарфик на дерево. Она закричала, и вмешались другие солдаты, а то бы задохнулся. 

Echidna

 

***
Бабушка рассказывала, как во время войны они с братьями и сестрами (их было много, все подростки) бегали за поездами и им иногда что-то перепадало. Больше всего бабушке запомнилось, как один раз повар (?) их позвал дать всем каши, но положить эту кашу было некуда, и они дали свои шапки, и эти шапки им и наполнили кашей. А у бабушки шапки не было, и ей положили каши прям в подол, так она ее и унесла. А дедушка с другой стороны провел детство на оккупированной территории, и у него про эту оккупацию очень много почему-то довольно смешных историй. Его отец ушел на войну, и мать (она была суровая) каждый вечер ставила их с братом молиться о его возвращении. Они были довольно маленькие и не очень понимали смысла действия. В какой-то момент, не знаю, оккупировали их или еще нет, у них пропал баран (кто-то свел, они потом говорили), и тогда мой дедушка с братом решили, что теперь надо будет молиться не только за возвращение отца, но еще и за возвращение барана. На полном серьезе. А отец его не вернулся, и дедушка сейчас уже, на пенсии, ездит по архивам, ищет информацию и пишет его биографию.

Irina Shi

 

***
Деда по папиной линии я уже не застала, а папа родился в 1929 году и рассказывал мне про московский быт во время войны. Жили в Москве, в Измайлово. Дедушка воевал до конца 1946 года (после войны еще вывозил из Германии заводы), бабушка с папой и тетей (к началу войны им было 11 и 9 лет соответственно) не поехали в эвакуацию и всю войну были в городе. Сначала школы еще работали, потом дети остались без школ и начали подрабатывать. Отец сторожил правительственные поля летом («На полях этих, как выяснилось, выращивали овощи для членов правительства, ты бы видела… Голод, жрать нечего, а там спаржа всякая росла, брокколи, вот это все непонятное», «….Конечно, приходили воровать. А ты стоишь на краю с пустой бердянкой и коленки дрожат — а ну как за тебя возьмутся, так и убежать не успеешь»). Осенью им привезли за это мешок нормальных овощей — свеклы, картошки, репы («Так я первый раз почувствовал себя мужиком, увидев этот грузовик с мешками у дома»). Надо сказать, что дедушка был из княжеской семьи, а бабушка — дочка управляющего банком, так что дом был частный деревянный в Измайлово, но, конечно, не тот, в котором до войны жили их семьи. Бабушка была непростая особа, художница (до самой смерти ходила дома в чулках и туфлях, и даже в однокомнатной квартире на кухне никто никогда не ел, там стол был занят цветами, ели в столовой всегда со скатертью и приборами), поэтому в войну вместо овощей упорно сажала вокруг дома исключительно цветы (судя по тону, которым папа это рассказывал, он не мог очень долго ей этого простить). Когда становилось совсем туго — откусывала кусочек от доставшейся в наследство старинной золотой цепи и носила в Торгсин. На вырученные деньги моментально покупала всякие излишества, и деньги быстро кончались. Вообще, отец про голод мало рассказывал, но, например, никогда он не ел при мне черствый хлеб и мне не давал («Нечего есть корки, ешь свежий. Всегда ешь свежий, пока можно. Сухари в беде будешь есть»), никогда не ел чечевицу («Этого я наелся в свое время, не буду больше»). Рассказывал, как караулили на крыше, чтобы сбросить «зажигалки» (зажигательные снаряды), если вдруг в дом попадет; о том, как с другом («Вот же дураки были, мальчишки!») горевали, что не успели на войну, как расковыряли фугасный снаряд и опалили себе полголовы). Вообще, любой рассказ о войне он очень быстро переводил в послевоенное время: рассказывал, как помогал запускать салют в честь Дня Победы в Измайловском парке, как в школьный класс стали приходить дети, побывавшие на войне («дети полка»), и о том, как они яростно рвались в учебу, как жестко одергивали сверстников, требовали соблюдения беспрекословного порядка на уроках и поддерживали авторитет учителей.

Maria Paraketsova

 

***
Пришли в хату немцы. Сели ужинать, вечер, зима. На улице холод, дома жарко протоплено. Поели. Что-то, говорят, скучно у вас. А ну танцуйте. У родителей глаза круглые, а немец автомат навел: давай-давай, танцуйте, говорит. Бабушке было девять лет, для детей в деревне танцы — праздник, детей много. Увидели, что танцуют, давай прыгать, бегать, детям весело. Немцы тоже разошлись — хлопают, смеются, хорошо. Много раз она вспоминала эти танцы — такой когнитивный диссонанс, праздник через силу. Уходя, вокруг сожгли несколько деревень, а их деревню не тронули. Случайно, наверное. 

xekc

 

***
Мой дедушка воевал с 42-го, 21 год ему был, есть награды за заслуги и подвиги, гвардии лейтенант, комвзвода гаубиц. Воевал до конца войны, в Австрии был весной 45-го. Мы с ним очень близки были, был очень интеллигентный человек, веселый и добрый. Когда я, девочкой, просила — расскажи про войну, — никогда не рассказывал, говорил, страшно это очень… Придумывал сказки про Соловья-разбойника, бесконечный сериал, чем отвлекал меня и развлекал… Так и не рассказал… Видно было, что нелегко ему вспоминать и думать об этом. Наверное, правда очень страшно было..

Laly Antonov

 

***
Мой дед, Нежинский Александр Ксенофонтович, всю жизнь служил в НКВД (прям, начиная с 30-x…). В начале войны его с «группой товарищей» закинули на задание. Так закинули и на такое задание, что исход был предрешен. Дед перед отправкой попросил друга-сослуживца передать моей бабушке, Любови Степановне, аттестат (питание для семей офицеров советской армии). Друг-сослуживец ничего никому не передал. Бабушка всю войну работала в госпитале за тарелку супа на троих: моя мама, моя тетя и бабушка делили эту тарелку супа ежедневно. Дед выжил. Вернулся. Нашел бабушку. Увидел тощую красавицу. Все понял. Проехал всю страну (не поленился). Нашел «друга-сослуживца». Позвонил в дверь. Посмотрел в глаза. Развернулся и ушел.

Alisa Gordeeva

 

***
У меня две истории про еврейское счастье, обе рассказывал дедушка, Идлис Григорий Моисеевич. 
Первая — про то, как спаслась его будущая жена, Анна Абрамовна Зильберберг. Родители Анны Абрамовны жили в Польше, в Люблине. Мать ее была ярой коммунисткой, и отец тоже — при матери. И в 1939-м, когда немцы вошли в Польшу, эти самые мать и отец как раз сидели в тюрьме, а их дети — Анна Абрамовна лет десяти и ее брат — были дома. Немцы стали бомбить Люблин, и одна из бомб попала в тюрьму. Стена тюрьмы развалилась, и родители убежали. Прибежали домой, схватили детей — и решили бежать в сторону Советского Союза. Границу переходили за взятку пограничнику. Все остальные родственники, которые не побежали в СССР, погибли в Польше.

Вторая история — про собственно дедушку, из двух частей. Сперва — про то, как семья дедушки, жившая в Ленинграде, не попала в блокаду. Перед войной отец дедушки был зубным техником и заведовал какой-то лабораторией; в какой-то момент у него в лаборатории взорвался автоклав, из-за чего погиб рабочий. Прадеда, естественно, арестовали, осудили и приговорили к ссылке на север, в Сегеж-лагерь. Но разрешили, чтобы к нему туда приехала семья. Таким образом, они все уехали в эту самую Сегежу до того, как началась война и блокада, и мой дедушка закончил школу уже там, в ссылке. А мог бы не закончить вовсе.

А дальше, будучи уже в этой самой Сегеже, родители отправили детей — моего дедушку и его сестру — в пионерский лагерь на Украину. За несколько дней до 22 июня 1941 года. Дедушке тогда было 13 лет, а его сестре — 17. И вот они в лагере, а тут война, и всякое сообщение с Украиной — телефонное и транспортное — прекратилось. Сестра сгребла дедушку в охапку и сказала: надо добираться домой. И вот они вдвоем на каких-то попутных поездах поехали с Украины в Сегежу. Примерно через месяц вылезли из поезда на вокзале в Сегеже — и на платформе увидели своих родителей. Оказывается, те все это время каждый день приходили на вокзал встречать каждый поезд. Весь месяц.

Юлия Идлис

 

***
Бабушка говорила, что немцы были ничего, культурные, а вот румыны — только ховайся. Так она румын и не любила до конца жизни. 

Greesha

 

***
Дедушка мой, из «бывших», прошел всю войну. Историю рассказала мне мама, его дочь, пережившая здесь всю Блокаду. Рассказала только (!) прошлой весной. Когда я ее спросила, почему она раньше этого не рассказывала, мама сказала, что это — сложно. Тогда я не очень поняла, а теперь, когда сама взялась за эту историю, понимаю, что это и вправду — сложно. 
В самые страшные блокадные месяцы дедушка как-то пробрался с фронта проведать семью в Ленинграде. В то время корпуса Александро-Невской Лавры были поделены на коммуналки, в которых жили люди; там жили и наши родственники, у которых при налете был разрушен дом. И дедушка, не найдя бабушку дома, и не зная точного нового адреса родственников, пошел в Александро-Невскую Лавру. В общем, в ходе поисков случайно зашел в трапезную Лавры, во время войны действующей. А там столы от еды ломятся. Дедушка вышел и рассказал об увиденном один раз в кругу семьи после войны.

Katya Ionas

 

***
Дед по маминой линии жил в Сибири и работал машинистом на железной дороге, их не мобилизовали, так как это приравнивалось к службе. За всю войну его бабушка видела несколько раз — забежит домой, худющий, одни глаза в пол-лица, и опять уже со станции бегут: «Петя, ты ближе всех живешь, срочно надо ехать». У бабушки было семь детей, конечно, очень голодали тоже. «Начальник ближайшего к городу колхоза очень добрый был, пожалел меня, разрешал ночью, по собранному уже картофельному полю пройти с мешком и собрать, что найду». Мама рассказывала, как в пять утра вставали все дети и шли к булочной очередь занимать, чтоб получить по карточкам хлеб. И как у магазина стояла девочка-сиротка. И бабушка всегда маленький довесочек хлебный отдавала ей и показывала детям, что обязательно нужно делиться, даже когда очень трудно (а может именно тогда, когда очень трудно, и надо это делать).

Maria Paraketsova

 

***
Бабушка, родом из крохотных лесных хуторов под Смоленском, была под оккупацией. Говорила, что немцы вели себя очень жестоко, расстреливали, отбирали всю еду и издевались над людьми. С другими бабушкой и дедушкой я пообщаться не успел. Отец, 1941 г. р., рассказывал про оккупацию Донецка. В их дворе стояли немцы. Вели себя культурно, подкармливали, особенно детей. Но за малейшую провинность или нарушение оккупационных законов следовало жесточайшее наказание. На улицах вроде бы не стреляли, были какие-то суды. 

Corvalol

 

***
Моя бабушка — 1924 года рождения. Жила в украинском селе в Полтавской области. От нее я слышала только, что в село приходили партизаны, она их перевязывала. Они жили на краю села, возле речки, туда можно было прийти тайно. Ее старший брат всю жизнь не вступал в колхоз, был «браконьером». От него рассказов было не добиться. Но судя по тому, что сестру он не осуждал, — наверное, тоже принимал участие в такой пассивной помощи, вряд ли она в свои 17–20 лет могла без помощи семьи что-то решать.

Vika Ryabova

 

***
Родители работали. Практически ничего не рассказывали. Мама в 17 лет пошла на завод «Красный пролетарий» учеником токаря, где чуть ли не в первый день ей раздавило большой палец на руке. Но больничный был не предусмотрен. Знаю, что дежурили на крышах — гасили зажигалки, рыли окопы. Попадали в бомбежку. 
Самое вкусное, что за войну ела, — это пожаренные на машинном масле гнилые картофельные очистки, найденные на улице младшим братом. Подходила к дому, почувствовала запах и упала без чувств.
Поступала в театральный в платье, сшитом из старой папиной военной формы.
Потом работала в политотделе Военных научно-исследовательских учреждений Москвы, в том числе начальником секретной части Главного артиллерийского управления Красной Армии. Но раскрутить на рассказы было невозможно.
Отец — после номерного завода — был групповым инженером Особого конструкторского бюро ГАУ ВС. Он вообще молчал всю жизнь.
А в 53-м ему «не нашлось работы в Москве». 
И действительно, что они могли нам рассказать…

Юлия Смирнова

 

***
Бабушка совсем маленькая была, самые яркие воспоминания — как они с братьями–сестрами нашли заплесневевший сухарь и принесли маме (ели лебеду, похлебку из мякины варили), а она его младшему, двухлетнему, отдала. Всю жизнь потом бабушка ему этот сухарь припоминала. Или как зимой партизан посреди деревни расстреляли, а весной потекли ручьи с кровью — и ничего, бегали, играли, только потом, после войны уже, ужас пришел, и долго ей потом эти ручьи снились — как кровь течет среди грязного льда, а тощая собака бегает и оттаявшие куски мозга выгрызает.

Julia Stenilovskaya

 

***
Дед попал на войну в 18 лет, после военных курсов. Был младшим лейтенантом, командиром минометного отделения. Начал с советско-финской войны, продолжил воевать с немцами. Был тяжело ранен еще до выхода на территорию Европы и комиссован в 1943. О войне рассказывать очень не любил, говорил только, что это очень тяжело и грязно. И что ствол миномета весит двадцать килограммов. 

Corvalol

 

***
Бабушка с маленькой двухгодовалой мамой выехали по Дороге Жизни в страшную вторую блокадную зиму. Ехали почти по самое дно грузовика в воде. Колонны грузовиков с женщинами и детишками бомбили. Бабушка рассказывала, как машины просто в секунды уходили на дно, не спасался никто, не успевали. В конце концов добрались до родных в Нахичевани. Бабушку с мамой кинулись кормить, а мама кричит голодная, но ничего не ест. Сообразили хлебушка ей нарезать на крошечные кубики, тогда стала она клевать. Ну не знал ребенок другой еды. Бабуля рассказывала, что банку сгущенки тянула месяцами, в кипяток подмешивала по пол-ложечки маме. 
А до эвакуации она на фабрике «Красное Знамя» в Ленинграде работала. Говорила, что иногда под конвоем приводили в цех какого нибудь человека с завязанными глазами, повязку снимали, и он показывал на кого-то в цеху. Потом того, на кого указали, никто больше не видел. Есть у меня дневник деда, начал он его в 33-м, к рождению сына. Писал почти до мобилизации в 44-м. Имел дед бронь, заведовал ремесленными училищами в Ленинграде, не должен был идти. Грузил баржи, как дровами, телами мальчишек-ремесленников, погибших от голода, поседел как лунь за один день, до этого кудри были каштановые. В 44-м вырвался на фронт в феврале, погиб в марте. Мебель он делал на века, а вот воевать не умел.

Sveta L'nyavskiy

 

***
Моя мама, москвичка 1941 года рождения, рассказывала, что первый раз увидела яблоко не на картинке, а вживую только в семь лет. А папа рассказывал, что во время оккупации в украинской деревне один немецкий офицер пожалел его, собирающего картофельные очистки, привел в солдатскую столовую и накормил супом.

Julia Lis

 

***
Бабушка войну прожила маленькой девочкой в Тульской области.
Через их село проходили немецкие войска — по ее рассказам, вели себя нагло, но безобидно. Воровали куриц, пытались утащить поросенка, но не смогли — мама долго не убирала в хлеву и немцы побрезговали лезть в такую грязь. Вечером немцы сидели дома, пили чай. Один из них показывал бабушке фотографии своих детей и угостил сахаром.
Впрочем, чуть не случилась трагедия. Перед наступлением немцев в селе на побывку остался бабушкин папа. Остался ночевать, а когда проснулся, в село уже вошли авангардные силы. Бабушкина мама скорей намазала дедушку зеленкой, одела в лохмотья и заставила сидеть на печи. Немцам сказала, что это старый больной дед. Папу спасло то, что он был в гражданской одежде и с длинными волосами — еще не успел побриться после призыва. Ночью он ушел из села. Прошел всю войну до Берлина.
Бабушка рассказывала, что немцы были страшными, когда их гнали обратно. Жгли деревни, убивали людей и тащили их за машинами.

Sergey Korol

 

***
Подробностей рассказов прадеда про эвакуацию я почти не помню. Потому что в детстве слово «подвода», почти сразу появлявшееся в этой истории, ставило меня в тупик — казалось, что оно имеет больше отношения к реке, а не к перевозке вещей и людей. Уже повзрослев, я узнал некоторые подробности. Из украинского Никополя прадед Лейба Наумович с женой и детьми уехали 13 августа 41 года. Улица Антипова, на которой они жили, во время оккупации получила название «17 августа», в честь дня, когда город заняли немцы. То есть, мои успели уехать за 5 дней… 
Второй прадед, Файл Абрамович, тоже с Украины, успел повоевать совсем немного. Чуть ли не в первом бою был ранен и отправлен в тыл. Прабабка сумела его разыскать. А когда узнала, что он завел новую жену, то, как и положено еврейское женщине, взяла в охапку трех сыновей и приехала прадеда забирать. В общем, потом они жили долго и, наверное, счастливо…

Yuriy Shulga

 

***
Моя прабабушка Аникина Екатерина в годы войны жила с несовершеннолетней дочерью Верой в тылу в маленьком городке Чапаевск Куйбышевской области. Муж ушел на фронт и погиб в самом начале войны. В 1942 году в город привезли очень много детей-сирот из блокадного Ленинграда. Привезли в Дом малютки. Но жители решили, что дети там точно погибнут от голода, поэтому нужно разобрать детей по семьям. Моя прабабушка взяла на воспитание брата и сестру — Коноваловых Валентина и Марию (было известно точно, что родители их погибли, а родственников найти не удалось). Вырастила, выучила обоих, как и свою дочь, хотя сама всю жизнь была неграмотной, даже читать не умела. На самом деле, чаще нянькой была дочь Вера, — прабабушка тяжело работала на заводе (делали снаряды для фронта). Мы все считаем себя одной семьей. В то время это не считалось ни подвигом, ни геройством, просто такие обстоятельства. Мария очень редко рассказывала про детский голод, но была крайне экономной в еде. Ни крошки не должно упасть со стола, нам, детям, это казалось скупостью и жадностью, только позднее мы поняли причины такого поведения. Про Ленинград дети не вспоминали никогда, как будто память стерла самые страшные воспоминания. Всю оставшуюся жизнь Мария и Валентин называли прабабушку Катю — мамой и не отвечали на вопросы про войну. Говорили так: было очень нелегко, но нам повезло больше других — мы нашли семью для себя.

Margarita Solodilova

 

***
Мне на днях пациентка рассказала. Она ребенком в войну была. Все как у всех, голод-холод. Канвой выделилось — радовались очень победе, потому что по деревне слухи ходили, что колхозы распустят.

Mila Weinkauf

 

***
Мой прадед Адриан Иванович — хирург, акушер-гинеколог, блестящий интеллигент, умница. Воевал в Первую мировую, награжден орденом святого Владимира. В семье хранилась миниатюра его матери руки Ге, все сгинуло, конечно. Однажды прадед с детьми сидели, разговаривали и услышали глухой удар и звон стекла в другой комнате. Побежали туда, мать лежала на полу в глубоком обмороке, вокруг были осколки большого зеркала. Прадед привел жену в чувство. «Мы больше никогда не увидимся», — сказала она, — «Никогда не соберемся все вместе». Так и получилось, через несколько дней началась война. Умерли прадед с женой в 42-м от голода, моего деда отпустили с фронта, он ехал несколько дней и чудом успел на похороны, случилось несколько проволочек и неурядиц, и прадеда не успели похоронить. Мой дед всегда говорил, что отец его дождался.

Дед, Олег Адрианович, был человеком, так толком и не вписавшимся в свое время и в свою жизнь. Он с семьей полжизни мотался по Средней Азии, служил в ГДР, осел в итоге в небольшом городке Боброве Воронежской области. Дед всегда повторял: «Бобров, мой маленький Париж», но было как-то понятно, что говорит он это с грустью и тоской по несбывшемуся. 
Дед воевал связистом, лишь немного не дошел до Берлина, дважды был сильно контужен. Потом всю жизнь лечил туберкулез, пережил инфаркт, лет за десять до конца полностью ослеп. Может, наследие войны, может не слишком простая жизнь, кто знает.
Дед не очень любил рассказывать о войне, никогда не говорил об ужасах, тяготах и смерти. Любил только две истории про везение и человечность. Одна, как он лег плашмя, а немецкий танк проехал поверх, не задев его. А вторая, как он встретился с немцем глазами, а тот не выстрелил.

Пока еще видел, дед был отменным картежником, а потом каждый день придумывал невероятные сказки — слепой Оле Лукойе моего детства. Однажды в девяностые мама достала несколько килограммов чечевицы, большая удача на фоне тотальной картошки. Деда затрясло: «Ира, не вари, всю войну ее ели». И мама без лишних слов просто отдала ее кому-то. 
Дед не был ни квасным патриотом, ни убежденным коммунистом, ни истовым русофилом. Один из тех, кто освободил Европу от фашизма и вынес победу на собственных плечах, он твердо знал, что война — это большое горе, и хотел для своих детей и внучек только мира и любви.

Екатерина Владимирова

 

***
Дед был призван в армию в 1939-м. Когда началась война, оказался на Ленинградском фронте, защищал Пулковские высоты, где сейчас аэропорт. Был трижды ранен, попал в госпиталь в Ленинграде, блокада к тому времени уже началась, эвакуировать их не успели. Так что все 900 дней с ампутированной по бедро левой ногой он провел в городе. Его спасла сводная сестра его жены, моей бабушки, которая разыскала его в госпитале, уже в крайней степени истощения, и забрала в свою семью. «Зашла я в палату, а там уже доходяги все, и тут с койки поднимается черный такой, худой, глазастый. Ну, вот по этим цыганским глазам я его и узнала, к себе забрала, выходила, у нас с мужем рабочие карточки были, это все-таки не госпитальный паек». Собственно, от нее я все это и знаю, а недавно нашла справку о дедушке на сайте «Подвиг народа». Вернулся на родину он в конце 1943-го. До пенсии работал учителем математики и физики, выстаивал на протезе по две смены в школе, а потом шел еще на одну смену в вечернюю школу рабочей молодежи. Сам он никогда о войне не говорил, но всегда следил, чтобы мы, внуки, съедали все, что положено в тарелки, не терпел никаких капризов за столом, а особенно ноющие получали по лбу деревянной ложкой. 
Еще знаю, что дед до конца своих дней не разговаривал со своим родным братом, поскольку тот, получив повестку в 45-м году, струсил и какими-то правдами-неправдами откосил, говорили, что напился керосина, спровоцировал отравление.

Tatyana Bronnikova

 

***
Для бабушки война началась примерно в 37-м или 39-м, сейчас уже не помню точно. Она училась в институте иностранных языков. К ним пришли и сказали: девочки, а не хотите ли поехать в Испанию, помочь братскому испанскому народу? И девочки быстро выучили испанский и поехали в Испанию переводить советских летчиков. Потом уже, во время войны с немцами, она работала в Академии им.Фрунзе, учила офицеров французскому языку. Там познакомились с дедушкой, договорились с ним встретиться в шесть часов вечера после войны, и встретились, как в фильме. 

meatreach

 

***
Всех встреченных мужиков за границей, на марше, которые пытались примкнуть к колонне и разговаривали на русском — сразу расстреливали.

Dmitry Scherbinin

 

***
Моя баба Аня дошла до Восточной Германии — радисткой. Боевая бабка до сих пор, сад-огород обихаживает, детям-внукам помогает, на велике на базар ездит. 1927 года рождения, дай бог ей здоровья.
Муж ее, дед Саша, был машинистом, составы водил, на фронт его не пустили, несмотря на многочисленные просьбы. Баба Аня всех строила (да и сейчас не пасует), а дед ей — «О, ишь ты, опять командует», — но, бурча, выполнял. Другой дед, Фимыч — так его все называли, и я говорила — дед Фимыч, любил меня очень, и я за ним всегда хвостиком бегала. Он во время войны летчиком был, воевал в финскую войну на линии Маннергейма, и Отечественную закончил там же, на Северо-Западе, в 44-ом. Вроде как потом его отправили в тыл (в Алма-Ату?), на авиазавод, где он познакомился с моей второй бабушкой. Они поженились. Баба Надя была младше его на 18 лет, его первая жена и двое детей были расстреляны в Бобруйске. <…> Кроме бабы Ани, про войну спрашивать давно уж некого, а она говорить не хочет: «Ну что — война. Беда. Что тут рассказывать». А награды ее — не знаю какие — лежат в коробке с пуговицами и обрезками ткани, с «шитвом». А коробку трогать нельзя. А уж если бабка запретила, так это закон.

Julia Zolotko Rheina

 

***
К сожалению, рассказывать было некому, так как почти все прадеды и их братья полегли в 41 и 42 годах.

Yulia Gurina Urushadze

 

***
Мой дед про войну не рассказывал. Вспоминал про голод, когда был маленьким, про репрессированного отца, про сестер и братьев. Ему было 14, когда началась война, он сбегал на фронт, его ловили. Однажды получилось. Вернулся в 50-м, контуженный и совсем глухой. Строил мосты, восстанавливал разрушенные здания. Есть серебряная ложка с его инициалами, он всегда ел только ею и раз, помню, как-то обмолвился, что она буквально спасла ему жизнь. Ложка досталась ему от другого бойца, который погиб. Буквы на ней странным образом совпали с его инициалами, хотя что они означали на самом деле, знал, наверно, только ее первый хозяин. Уже после смерти дедушки я нашла тетрадки тех лет, где он делал зарисовки на военную тему, писал наивные стихи про солдатскую жизнь, про любимых, которые ждут, песни, байки, анекдоты. Типа тех тетрадок, какие и мы вели в своем детстве. Странно, но мне кажется, что время военное он помнил как самое счастливое, потому что если я что-то спрашивала, его глаза наполнялись слезами, но светился весь, будто молодел. И так как-то, совсем не горестно… 
Второй дед ушел из жизни очень рано, но помню его хорошо. Он сажал меня на колени и давал потрогать шрам на руке, где носил осколок. Иногда показывал на портреты на стене: «Это мой отец, его съел Гитлер в 41-м, это Ваня, старший брат, его съел Гитлер в 42-м, это Василий»… Я тогда думала, что Гитлер — это какой-то огромный страшный зверь, который иногда спускается на Землю и зачем-то ест людей. Мне было 5 лет. Дед надевал ордена на День Победы, молча пил сто грамм на летней кухне и шел в деревенский клуб. И тоже всегда светился, но другой, тихой такой печалью.

Светлана Колесникова

 

***
Бабушка рассказывала, как она работала в колхозе с утра до глубокой ночи. У нее были две маленькие дочки, 39 и 41 года рождения. Приходилось их оставлять дома одних: расстелит на полу одеяло, соседка пару раз забежит за день, чтобы теплой едой накормить — и все. Родственники, у которых была возможность помочь, помогать тогда не стали. Может, и не могли, но бабушка считала, что не хотели. Вообще несколько лет никак не общались. Пришли в гости только когда дедушка вернулся из Варшавы, посмотреть, что он привез. Дедушка про войну не рассказывал вообще ничего, переводил тему, не хотел детям про войну говорить.

NN

 

***
Моя бабушка рассказала мне, что в эвакуации она встретила человека в столовой, который ходил с куском хлеба и снимал со всех тарелок остатки еды и съедал ее. Ему не делали замечаний.

Gabi Kotljarevsky

 

***
Я не застала ни одного из дедов-фронтовиков, да и бабушек толком не расспросила. Папа, 1940-го года, рассказывал, как металась бабушка с ним, маленьким, по оккупированной Одессе и окрестностям. Дед был на фронте, коммунист, контрразведчик и еврей, почему их не эвакуировали, до сих пор не понимаю. Один раз сдал сосед-дворник, с самого начала согласившийся работать на румынов. Тогда бабушка-полька отволокла папу в костел и крестила его там. Метрику папа хранил, хотя всю жизнь был убежденным атеистом. Потом их приютили родственники в селе под Одессой. Вторая бабушка с годовалой моей мамой была эвакуирована в Читу. Из воспоминаний ярче всего был пароход из Одессы до, кажется, Сочи, который постоянно бомбили.

Vita Shaldova

 

***
Бабушка покойная москвичка была, из Москвы на войну ушла, деда там повстречала. Победу оба под Кенигсбергом встретили. Она, пока жива была — ну, людей вспоминала, с кем служила, девчонок (рота связи); но главное воспоминание, рефреном повторявшееся под неизменное шампанское на каждое 9 мая — как каждую пятницу (!), что бы ни происходило (!!), в штабе были танцы. 
Танцы. Вот что вспоминала.

Boris Levitsky

 

***
Моя бабушка Сарра Георгиевна Хинская в 1941-м закончила 4-й курс Харьковского мединститута. Их срочно доучили и в октябре-ноябре 41-го уже мобилизовали. Она очень мало рассказывала о войне, но рассказывала. Она была ранена в ногу и лежала госпитале в Воронеже. Немцы наступали на город, лежачих раненых эвакуировали, а ходячих отправили спасаться самостоятельно. Больничная нянечка ее пожалела, — молодая, и к врачам все же особое отношение, — предложила остаться у нее. Бабушка отказалась — еврейка, офицер, расстреляли бы обеих. И вот она (на костылях, шинель на больничный халат, история болезни под мышкой) пошла к выезду из города. По дороге ехали груженые машины, сначала она голосовала, потом просто села на обочину — мест ни в одной не было. И вдруг затормозил грузовик, солдатик ее узнал: «Доктор!», потеснились, затащили в машину, так она и эвакуировалась. Потом она лежала в госпитале в Ташкенте и сказала санитарочкам-узбечкам, что никогда не видела, как растет виноград. На следующий день они принесли ей целую срезанную лозу с кистями винограда. И третья история из обязательных ее рассказов — она закончила войну в Румынии, ее поселили в дом какого-то большого военного чина (его самого, конечно, не было, была жена, дочь и прислуга). Хозяйка дома отнеслась к ней плохо, но велела приготовить ванну. Прислуга принесла комплект: розовое банное полотенце и халат, бабушка была из небедной семьи, но никогда такого не видела. Хозяйка страшно закричала на прислугу по-румынски, и бабушка решила, что ругает она за то, что советскому солдату такую роскошь принесли. Но прислуга вернулась с таким же комплектом, но голубым. Хозяйка кричала, что доктор — брюнетка и ей розовое не подходит.

Vita Shaldova

 

***
Покойный дедушка любил рассказывать, как на него напали в поле волки, когда он заночевал в тракторе. Он в войну подростком в колхозе работал. А бабушку с сестрой эвакуировали. Они ничего не рассказывали, только говорили, как им повезло эвакуироваться из Сталинграда.

Russell D. Jones

 

***
Не любили рассказывать, надо было сильно постараться, чтобы выведать хоть что-то. 
Дед рассказывал, как им выдали винтовки времен первой мировой войны с минимальным запасом патронов. Как обуты и одеты были абы во что. Как раненые умирали, не хватало медикаментов и бинтов. Бинты стирали, сушили и снова использовали. Нечем было обрабатывать раны, потому по жаре раны гнили, в них копошились черви, принося невыносимую боль. 
Осенью и в болотистых местностях сидели в окопах по колено в воде, простужались, кашляли и падали от болезни. Мокрые ноги обмерзали в заморозки, начинали гнить. Врачей и медсестер не хватало, спасали только тех, кому можно было помочь, а безнадежных просто оставляли умирать. 
Как заставляли штурмовать высоты и населенные пункты, иногда не давая отдохнуть и не снабдив боеприпасами. Как спали, где придется, иногда на ходу. Идешь, держишься за подводу или товарища, а сам дремлешь. 
Дед дошел почти до Берлина, участвовал в Сталинградской битве, был ранен, был в плену, имел награды. Именно поэтому, а может потому что не дошли руки, не был репрессирован — как большая часть побывавших в плену. 
Бабушка копала окопы, работала на тяжелых работах. Когда фашисты отходили, они загрузили эшелон женщин и детей для увоза в Германию. Но по пути состав разгромили советские солдаты, большая часть женщин и детей были освобождены и вернулись домой. Больше бабушка про войну вообще ничего не рассказывала.

Svetlana Polukhina

 

***
Дед (неродной) ничего про войну рассказывать не любил. Только как-то в восьмидесятые, когда бабушка возмущалась Высоцким на магнитофоне (как раз звучала «Мне этот бой не забыть нипочем..») возразил ей (вещь в семье неслыханная!): «Все так и было».

Константин Орлов

 

***
Моя бабушка 29-го года рождения была в Ленинграде во время блокады и рассказывала, что работала с 13 лет на заводе, стояла на табуретке (так как рабочее место было рассчитано на взрослого) и забивала наконечники для лыжных палок. Еще рассказывала, что очень хорошо помнит, как пришла мама и принесла три крошечных кусочка шоколада — выдали американскую гуманитарную помощь. Но мама их детям не отдала и променяла на дуранду — лепешки из всякой шелухи. Потому что калорийнее. А бабушке очень, очень хотелось шоколадку. Каждый раз она это вспоминала, когда шоколад видела. После войны зрение у бабушки оказалось -24; -14. Врачи сказали — от недоедания. Еще говорила, что как-то шла за водой с санками и на земле лежал человек, упал и замерз. А когда шла обратно, у него уже были вырезаны ягодицы. Вообще она много рассказывала мне, с самого раннего детства, лет с четырех точно. Считала, что важно, чтобы дети знали. 

Марина Казначеева

 

***
Бабушка с Большим театром была в Куйбышеве. Рассказывала, как скучала по Москве и какая огромная оказалась Волга, как утонули артисты, идя по льду в село Рождествено с шефским концертом — сломалась машина. Как в местном театре оперы и балета все уважали и любили и жалели москвичей, несли им еду и отрезы на платья. Рассказывала, что очень лютые были морозы и однажды капроновые чулки у артистки, которая не желала надевать некрасивые рейтузы, примерзли намертво к коже,пока она шла на репетицию пешком с другого конца города.

Alena Shwarz

 

***
Дедушка не рассказывал, отмалчивался. Войну встретил в Киеве, в командировке. Помчался во Львов за беременной бабушкой, опоздал. Отступал до Москвы. Как это было, он характеризовал двумя моментами: «Убитыми удобно прикрываться» и «Прятались в канавах с водой, дышали через соломинку». Деда я нашла потом на сайте «Подвиг народа», был награжден. 
Бабушка из Львова эвакуировалась в Москву, дед нашел ее в 1942 году, зимой. 

Anna Moskvina

 

***
Дедушка, Маневский Степан Иванович, ушел на фронт курсантом из Ленинградской военно-медицинской академии — вернулся из Берлина майором медицинской службы. О войне говорил мало и скупо. Рассказывал, что люди мерли, как мухи, пока в 1942-м не завезли пенициллин, которого все равно на всех не хватало. О том, что пока не было «Катюш», мы были практически бессильны против оружия врага. Дошел до Берлина, продолжил службу в Порт-Артуре. Во время отпуска на родину познакомился с молодой учительницей и увез в Китай уже женой. Веселый был, душа компании и оптимист, а в День Победы всегда плакал. Помню, как мы ходили на парад — и весь парадный китель деда с множеством орденов. Бабушка, Григорьева Зинаида Евменовна, жила в деревне Зайцева Слобода в Белоруссии. Вся многодетная семья Григорьевых, 6 братьев и отец, были активными участниками партизанского движения. Бабушка совсем девчонкой была у них связной, чуть не утонула в полесских болотах… Рассказывала, как отца, заслуженного учителя Белоруссии, хотели повесить — донесли, что укрывали в подвале евреев, а она по-бабьи, слезами и мольбами, отговорила палачей. Рассказывала, как хотели угнать в Германию и конвоир пощадил: «Беги, паненка, беги!» После войны познакомилась с дедом и уехала служить вместе с ним. В Китае родились двойняшки, моя мама и ее брат. К концу службы в Китае их должны были отправить в г. Кандалакша с двумя крошечными детьми. И бабушка написала письмо на имя командования, в котором попросила оставить служить деда на европейской территории. И послали их служить в Берлин! Вспоминала, что боялась первое время выходить в город.

Виктория Шимановская

 

***
Дедушка был инвалид войны (с точки зрения меня-ребенка, а дедушка умер, когда мне было шесть, — просто не очень здоровый человек, не то что без руки-без ноги). Моя память, обычно очень цепкая, кажется, агрессивно вытесняет все, что я знаю о нем-на-войне — вроде бы и он что-то рассказывал (очень неохотно), и бабушка уже позже — не помню ни-че-го вообще. Он был — кажется — пулеметчиком? Помню только документ, найденный в шкафу у родителей: что награды, выданные Борису Яковлевичу Полякову (какие-то вроде бы серьезные награды), считать действительными и действительно принадлежащими Берлу Янкелевичу Поляку. Сбежал «на войну» в 17 лет и «зачем-то» соврал про ФИО. 

Виктор Шепелев

 

***
Я самих прадедушек, которые воевали, не застала — только прабабушку, но она ветеран труда, никаких историй не рассказывала. Только сухо роняла — трудно было. Дедушка вернулся к ней с войны, и сразу родились дети — моя бабушка и ее брат, и даже они всегда говорили, что разговоров о войне в доме заведено не было, отец не любил.

Anna Bugaychenko

 

***
Мама в эвакуации (в Миассе) была совсем маленькая, остались картинки перед глазами (ее, а перед моими — уже по ее рассказам). Ее дед был главным инженером завода, из Серпухова. Пережил арест в 37-м, вернулся. 
Одна картинка — ее тетя, которая была совсем молодой, работала в каком-то совхозе, у нее была лошадь, тоже совхозная соответственно, Куда-то они ехали (или что-то перевозили), и вот лошадь ушла под воду, провалилась. Мама помнит, с каким ужасом вытаскивали лошадь всей семьей: боялись ее потерять, иначе — расстрел. Вторая картинка тоже почему-то связана с лошадью, но уже после возвращения в Серпухов. Там на стройке работали пленные немцы. Весна, снег стаял, а лошадь, запряженная в сани, тащит огромную кучу кирпича, не выдерживает, падает, а тот немец бьет ее кнутом, что-то кричит и плачет от бессилия. 
Мама всю жизнь не выносила потом лошадей в цирке. Не могла смотреть.

Yulia Tavrizian

 

***
Мою бабушку Тамару в войну вместе с ее НИИ эвакуировали из Москвы в срочном порядке, а мой дядя (тогда еще совсем маленький Дима) был в пионерском лагере, так вот бабушке не дали возможности ни собраться, ни забрать ребенка из лагеря. Их посадили в товарные вагоны и куда-то повезли….Вдруг поезд останавливается в районе Балашихи и их выпускают, бабушка понимает, что пионерский лагерь совсем-совсем близко. Бежит бегом, добегает до лагеря, находит ребенка, в чем есть хватает, бежит обратно и успевает запрыгнуть с ребенком в поезд. С собой бабушка в эвакуацию успела схватить сковородку и иголку, она их сдавала внаем, на это выжила и прокормила Диму, он вырос и стал прекрасным художником и иллюстратором. Дима сделал одну из первых реклам Аэрофлота для международных рейсов. Его работы сейчас висят у меня над головой в кабинете и я смотрю на них с тоской, когда мне на согласование приходят наши коммуникационные форматы. Сейчас в живых нет ни бабушки, ни Димы, а я их люблю и помню.

Яна Шеметова

 

***
Мама рассказывает про тетю бабушки, которая в блокадном Ленинграде была подростком. Как-то послали ее обменять талоны на хлеб, зимой, отстояв огромную очередь. И вот стоит она в очереди, к ней подходит мужчина и ласково говорит: «Вижу, ты совсем замерзла, пойдем, ко мне зайдешь, тут совсем близко, я тебе горячей воды дам»… И пошли. Зашли в квартиру, мужчина пошел сразу в дальнюю комнату, а девочка осталась в прихожей. Услышала только, как мужчина сказал кому-то: «Еще одну привел», — и звук капель из-за занавески. Приоткрыла занавеску, а там в ванной висит другой ребенок. Без головы. 
Убежала. 

Mokich

 

***
Папа о войне не рассказывал, я знала только, что он был в эвакуации, работал за Уралом на военном заводе. Про бабушку как-то не задумывалась. А несколько лет назад нашла в семейном архиве письмо, которое написал бабушкин брат моему папе 29 июля 1944 года. Семья была из городка Высокое, это еще ближе к границе, чем Брест. Та самая Западная Белоруссия, которая в СССР с ноября 1939 года. Оказывается, бабушка в июне 1941 года поехала из Москвы туда, повидать родных. И только по этому письму я поняла, что бабушка и папа всю войну друг о друге ничего не знали. И письмо дедушки Сережи, ответ на папино, было первым из освобожденной Белоруссии. Да, только в самом конце письма, отчитавшись о всех родственниках, дедушка Сережа написал, что немцы буквально в последние дни успели угнать в Германию его младшего сына, семнадцатилетнего Мишу. Я читала и знала, что все кончится хорошо, Миша даст обет — вернусь, пойду по стопам отца, стану священником. Вернется, обет выполнит. 
Но всё думала, я-то знаю, что это будет, а они тогда…

Вера Пророкова

 

***
Бабушка рассказывала, как к ним в деревню пришли немцы, расселились по домам. У бабушки просили «яйцо, млеко, сало», приходилось отдавать последнее. А она тогда только родила, младенец кричал, чем мешал «гостям», которые очень просили «заткнуть» ребенка.
А дедушка умер после снятия блокады — съел пол-батона за раз, не выдержал.

Masha Vasilieva

 

***
Из моих было клещами не вытянуть. Даже про сам день победы: как вам объявили, что было? Хотя оба фронтовики. Дед поступил в военное училище в 39-м. Когда стало ясно, что будет война («Только одному человеку в стране было это не ясно!»), организовали ускоренный выпуск, и в августе с новенькими лейтенантскими петлицами он появился в действующей армии. Бабушка пережила почти всю блокаду в Ленинграде. Закончила курсы медсестер, и — на фронт. Выехала на одном из первых поездов после прорыва. Рассказывала только, как несла домой со службы сэкономленную миску супа и разлила у самой двери, поскользнувшись. Ревела! Крупу собирали с земли по зернышку. В первые дни на фронте тоже ревела. Притащит раненого к палатке, где врачи оказывают первую помощь, а там лежит очередь таких же раненых, и понимаешь, что этот — не долежит. А надо-то буквально две минуты на него потратить.

Дед рассказывал, как каждую ночь привозили молодое пополнение и пускали в атаку на прекрасно укрепленную высоту, окруженную болотами. За день фашисты всех покрошат в винегрет, ночью — новый эшелон с новобранцами. Через неделю, положив тысячи и тысячи, в самом буквальном смысле завалив трупами, высоту таки брали. Получали поощрения и повышения.
Потом он поехал в какой-то штаб за партбилетом (в партию приняли!) и оказался в окружении вместе с преданной генералом Власовым армией под Мясным Бором, что в Новгородской области. Выползал около 6 км на брюхе, через трупы товарищей. Выполз.

Оба закончили войну в Латвии, добивая фашистов в «Курляндском котле», когда фронт уже ушел на запад. Там и познакомились.
Уже после объявления капитуляции, в процессе разоружения фашистской армии, дед остановил немецкий грузовик и встал на подножку, чтобы подъехать несколько сотен метров по дороге. Немец за рулем был, видать, идейный: подрулил к столбу и буквально расплющил деда, стоящего сбоку от кабины на улице. Немца, конечно, тут же растерзали. А дед сломал ключицу, повредил почки, ходил с палочкой некоторое время. Но это не помешало зарегистрировать брак капитана и старшины мед. службы в июне 1945-го в Риге. У меня даже сохранилось трогательное письмо моей прабабке, в которой дед просит руки, а бабушка, так сказать, выражает свое согласие. Сложенное треугольником, с печатью «проверено цензурой».

Vadim Zherdev

 

***
От дедушки ничего про войну не слышала: пока он жив был, я маленькая была еще, не рассказывал. Знаю только, что попал в плен. 
22 июня 41 года моя бабушка родила своего первенца. Потом много рассказывала, как они голодали с сыном (сусликов ели, и маленький Борис просил у своего дядьки: «Дяяяядь! Дай суслу!!») и как рушились стены дома от взрывов («Выходим в коридор, а над нами звездное небо»), про нашествие мышей ( «Кипели мыши! Кипели!»). 

Alexandra Yurepina

 

***
Дед рассказывал, правда, урывками (да и я не все помню). Но основной момент был такой, что надо было идти на фронт, и они пошли. С молодецким идиотизмом, которым все, кто ехал, были заражены — а их там перемешивало в процессе довольно сильно. Попали непосредственно на фронт, все равно старались как-то смотреть на все это весело, дескать, помирать один раз, кому-то сегодня, кому-то завтра. Ну, с его слов. А вот когда их начали сминать, и уцелевших как-то с фронта снимали назад, перегруппировывали, снова возвращали — тогда стало понятно, что точно такой же молодецкий идиотизм был и в командовании. И вот тогда стало страшно. Что разменяют ни за что. Появилась тупая злоба, которую просто нужно было отдать тем, кто ее принес; а своим нельзя, иначе за что ты воюешь? Значит, врагу вдвойне. 

cgvictor

 

***
Бабушка по отцу пережила блокаду. Рассказывала, что люди умирали зимой и не могли их похоронить в землю. Земля промерзлой была, а сил у людей не было, чтобы копать, — и их складывали в сарай во дворе до весны. Дед мало рассказывал, рассказал как-то только, что, когда объявили победу, они были где-то в Польше, стали радоваться, стрелять и взрывать гранаты. И один сослуживец дернул чеку, а граната разорвалась у него в руке. Убило его после победы. Потом уже узнала на известном сайте, что медаль у деда за поимку бендеровца.

Julia Artina

 

***
Оба моих деда воевали, один дошел до Берлина, второй — до Вены. Рассказывали скупо и неохотно, да и ушли рано, не успела толком расспросить. Рассказывала тетя: тот, который до Берлина (дворянское воспитание, четыре языка, фортепиано) увидел, как офицер (наш) избивает девушку. Воспитание не позволило отвернуться, дал офицеру в зубы. Был лишен орденов, репрессирован, даже срок вроде был. Но спину всю жизнь держал прямо, горжусь им. Ордена так и не вернули, кстати. После уже поездил по стране (занимался системами мелиорации), насмотрелся — и советскую власть с ее коваными сапожищами крепко не любил. 
Второй дед был ярым коммунистом и верил искренне в систему, на семейных праздниках они сходились и спорили яростно, аж искры летели. Бабушка была из глухой белорусской деревни, семья большая, голодно, отец умер, сестру фашисты расстреляли за помощь партизанам. Подалась в Ленинград, прибавила себе несколько лет (мол, потеряла паспорт). Работала нянечкой в детском саду. Почти всю Блокаду тут прожила, потом их по Ладоге вывезли. Холод, голод, цинга. Незнакомые люди ее приютили, подкармливали. До конца жизни она их вспоминала, переписывались. К еде отношение поменялось, конечно: она все ела с хлебом, что пельмени, что арбуз. Ни крошки не выбрасывала. И рассказывала только про доброту людей, кто спасал да кто помогал. Только потом, прочитав «Блокадную книгу» и разные хроники, я поняла, как о многом она молчала. Жалела…
Да еще сразу после войны, во Львове вроде, встретилась ей цыганка. Давай, мол, погадаю. А бабушке и дать-то нечего. Та попросила только кусок сахара (или хлеба, не помню) для ребенка. Всю судьбу ей рассказала — как замуж выйдет, куда уедет, сколько детей будет да сколько счастья.

Natalya Lipova

 

***
Поговорила по телефону с мамой, она дитя войны. Рассказала мне несколько семейных страшных историй. В 42 году моя бабушка работала связной у белорусских партизан. Она тогда была беременной, и часовые смущались ее обыскивать. Жили они в то время в тихой деревне под Могилевом — за годы войны деревню дважды освобождали и захватывали. Моя двухлетняя тетя Клавушка погибла во время советского освобождения: маленькая мама уронила ее от взрывной волны во время бомбежки. Малышка ударилась головой об угол кроватки. Маме тогда было четыре года. Немецкий доктор — мама помнит, что он был очень добрый и хороший — три недели пытался спасти Клавушке жизнь, но требовалась операция, а условий не было, и ребенок погиб. 
Другую мою бабушку увезли в немецкий концлагерь. На память об этом ей остался выжженный на руке номер. В лагере она познакомилась со своим мужем Николаем — он был сибиряк, но приехал на лето погостить под Смоленск. Из лагеря их освободили американцы — и предложили переехать, они тогда всем предлагали. Но бабушка и Николай отказались — они были убежденными коммунистами. Дедушка Ваня дошел до Варшавы. Вообще-то он был невоеннообязанный, но ушел на фронт и присоединился к санбату. Его назначили ездовым, потому что он умел обращаться с лошадями. Мама помнит, как вернулся с войны дедушка. Она его не узнала, только в ступоре смотрела на ноги, обернутые портянками по колено. А потом бабушка крикнула «Ванечка!» и бросилась ему на шею, а дети обняли его за ноги, он опустился на пол, и они все обнялись и долго плакали от радости. Но дедушка вернулся не в 45-м, а в 44-м — тогда всех учителей демобилизовывали и отправляли в тыл, учить детей. Так дедушка стал директором школы в деревне Раздолье Шкловского района Могилевской области.

Yulya Balaeva

 

***
Бабушка ушла на войну в 17 лет, работала в госпитале, войну закончила в Кенигсберге. После победы их всех посадили в эшелон и повезли на Дальний Восток , воевать с Японией. Войну закончила в 1946-м, старшим лейтенантом. Рассказывала мало, помню, что говорила, что сильнее бомбежек, трупов и крови боялась волков, которые шли за армией и госпиталем. Звери были голодные и очень страшно было умереть от них, а не от пули. Еще рассказывала, что уже в Кенигсберге, в каком-то доме нашли много женского шелкового белья, и с девочками из госпиталя стали примерять комбинации, думая, что это нарядные платья. А тут на чердаке шорох. Они испугались и впятером, схватив оружие, полезли туда. Там немец, офицер. Они его всё так же впятером взяли в плен и конвоировали до штаба, за что и получили медали. 
Родная сестра бабушка вышла замуж совсем молоденькой, и ее мужа призвали в первый год. А в 1943-м он стал героем Советского Союза. Была такая традиция, что первому, кто при форсировании реки ступит на вражеский берег, дадут звезду Героя. Вот он и ступил. Про него написали в «Правде», отправили в Москву учиться. Он уехал и к сестре моей бабушки уже не вернулся. Создал другую семью, стал кадровым военным, умер в Киеве, был полковник в отставке.

Елена Попова

 

***
Дед не говорил обычно о войне, вообще избегал этой темы. Рассказывал только одну историю. Он был связист, тянул провода всю войну. Как-то тащили они станцию и провода, устали, ребята сели покурить и отдохнуть, а дед отошел в сторону, дым не любил. А на огонек навелись немцы и всех одним снарядом накрыло. Дед уцелел, дальше радио и провода потащил. Тащил и плакал. Вот и вся история.

Natalya Izergina

 

***
Прабабушка была в эвакуации в Пензе с двумя детьми. Зима, голод, холод, ни о каком водопроводе речь, понятно, не шла. И вот младшенький ее, было ему лет шесть от силы, пошел кататься с горки, ну и угодил в выгребную яму. Баба Аня была женщиной мудрой и спокойной, поэтому, отмывая деда и стирая его одежку, только и сказала: господи, хотела же аборт сделать, так нашлись добрые люди, отговорили. А муж ее, Курицкий Сруль Янович, в военкомате записался татарином и ничего, так татарином всю войну и провоевал.

Александра Курицкая

 

***
Когда началась война, моим бабушке и дедушке было по 25-26 лет, можно сказать самый призывной возраст, но на войне они не были. 
Жили они тогда в городе Сталинске (старое название Новокузнецка). Бабушка сидела с маленькими детьми, сын Шурик родился в 41-м году, дочь Лида в 44-м, а дед работал на заводе. Кузнецкий металлургический комбинат с первых дней войны переоборудовали под военную промышленность и завод стал поставлять танки под нужды фронта. Дедушка пропадал тогда все время на заводе. Не знаю, платили ли им что-то деньгами, но, по воспоминаниям бабушки, они не голодали. 
Жили в центре города, в одном из четырехэтажных домов по проспекту Энтузиастов. Квартира была по тем временам хорошая, с туалетом, с ванной, правда, без горячей воды. Сестра деда, Харитина, прислала им из деревни корову-первотелка. Что делать корове в городе? Надо ей построить стайку во дворе многоквартирного дома. Вот дед и построил. Корова, как и все сознательные граждане, ходила на работу, цокая каблуками по асфальтированным улицам большого города.
Войну им удалось пережить за счет этого их нового приобретения. Молока в городе было не найти, а у них — свое. И хватало его на всех. К ним в квартиру тогда подселили эвакуированных из Москвы. Три семьи с ребятишками. Бабушка их подкармливала. Бабушке с дедом все же было полегче, им кое-какие продукты из деревни передавали.
Но в деревне были и свои проблемы. Народ весь поизносился. Одежду или обувь достать было нереально. Так, у сестры деда Харитины прохудилась последняя пара сапог и ей пришлось ходить в мороз босиком. Харитина пишет деду письмо, мол, может ты мне какие лапти сделаешь? Ходить совсем не могу.
Дед захотел помочь сестре, шить он умел, но где достать материал? И тут он вспомнил, что каждый день на заводе ходит мимо брезентовой будки. Мимо сварщиков. Недолго думая, отрезал он от этой будки брезента с полметра, свернул и заложил во внутренний карман пальто. Кто-то заметил на проходной его выпирающий бок. Деда поймали с поличным и сразу же арестовали. Даже бабушке не сказали. Для бабушки он пропал на несколько месяцев. Потом был суд. Дали год (легко отделался) и до конца войны дед находился в тюрьме.
Когда деда посадили, бабушке стало совсем трудно оставаться в городе с коровой и с новорожденным ребенком. Она все бросила, взяла корову и поехала в деревню Костенково (недалеко от Новокузнецка). Ей там дали курятник. Она переделала этот курятник под свои нужды и стала в нем жить. 
Уже после войны, в 1948 году, прямо на 9 мая у нее родился сын Витя. В этот же день и корова отелилась. Теленка назвали Майкой. Корову они обычно привязывали, а тут бабушка собиралась на работу и забыла ее привязать. Корова была жадная до еды (после отела), ходила и ела без разбору все что попадалась ей на пути. Зашла на поле. Там работники сельпо сажали картошку, а потом побросали все и уехали. После них на поле из земли торчали гвозди, а на обочине валялись мешки с остатками картошки. Корова увидела картошку, обрадовалась, стала есть и наелась вместе с гвоздями. Мучилась она потом всю ночь. Помочь ей было невозможно. Лагерь пионерский в те дни открывался. Вот туда они свою корову на мясо и сдали. 
«Только теленок Майка нам от коровы на память и остался», — вспоминала бабушка. 
Эту историю я впервые услышала в 2008 году. Бабушке тогда было 93 года. Меня поразило, что она приравнивала теленка Майку к ребенку, когда говорила, что Витя и Майка у нее в один год родились. 
В этой связи мне вспомнилась строчка из стихотворения Алексея Цветкова «Смерть на Марсе»:

«там нет стрекозы или гризли
родных человеку зверей»

Все-таки животные — родные нам существа и с ними пережить войну было не так страшно.

Зина Семенова

 

***
У меня бабушка жила под Истрой, в деревне рядом с монастырем. Там были достаточно сильные бои, потом практически каждый год, когда сажали картошку, выкапывали из земли гильзы, а однажды дед даже гранату выкопал. Так вот, в 42-м году, когда немцы уже ушли, три бабушкиных брата пошли на речку рыбачить и по дороге в поле наткнулись на мину. Всех троих хоронили по кускам, им было от, кажется, 8 до 17 лет. От трех человек осталась только одна фотография одного брата — на паспорт. Бабушка их очень часто вспоминает. А дед воевал в кавалерии, очень жалею, что ничего его про войну не спрашивал, а он не рассказывал. Единственное, что знаю — его лошадь звали Копчик.

Танаев

 

***
Вспоминаю рассказы бабушки. В войну ей было 7 лет. Поэтому сложно отделить ее детские воспоминания от моих. Они с мамой (моей прабабушкой) оказались в Клину во время оккупации. 
Рассказывала она не часто, но если начинала, надолго проваливалась в эти воспоминания. Про то, как ели мороженый лук и он казался лакомством, с тех пор она его любит. Про то, как прятались от бомбежки в канализационном люке. Про то, как бабушка помогала пленным. Лучше всего я запомнила историю про начало захвата города. Бабушка вместе со своей мамой и маленьким братом бежали по городу в бомбоубежище и вроде как на улицах уже были немцы, летали самолеты. А до этого весь город говорил, что немцы идут, немцы наступают, немцы уже близко.. И бабушка представляла себе их как гигантских черепах, которые идут и давят все на своем пути. А когда увидела немцев, то кричала маме: «Мама, почему мы бежим, это же люди!».

Margarita Sergeenko

 

***
Бабушка в войну была медсестрой в госпитале здесь в Украине. Говорила о войне очень мало. Как они с девочками-медсестрами по ночам санками тягали в лес партизанам все, что могли из лекарств, продуктов. Как было холодно и страшно. А в девяностых бабушка ворчала на условия в современных больницах и рассказывала, как врачи дореволюционной закалки даже в том аду, который был в госпиталях, требовали от медсестер поддерживать чистоту несмотря ни на что, и как ей за это доставалось.

Vika Podvorchanska

 

***
Мой папа родился в Бессарабии, и, по его словам, первые двадцать лет жизни (до 1940 года) провел при капитализме, владея идишем, ивритом, румынским и молдавским. А затем пришло время социализма, и пришлось выучить русский язык, что особенно пригодилось в армии. Он воевал под Сталинградом и отмечал свой день рождения 23 августа, потому что именно в этот день было так тяжело и яростно, что папа дал себе слово: если выживет, то эта дата станет днем его рождения…

Регина Кон

 

***
Отец рассказывал о том, как голодали в войну. Про очистки картофельные, про жмых и суп из крапивы… Но более всего запомнилось: «… И вот сидим мы все дома, ждем, когда вернется с завода твой дед, знаем, что утром он пообещал достать картошки. А есть нечего было совсем. Мне 7 лет было, остальным того меньше. И вот то один, то другой подходит: «Мам, дай поесть,.. мам, дай поесть». «Подождите, отец вернется». Проходит сколько-то времени, опять: «Мам, я есть хочу!» … Наконец она не выдержала, рукав себе закатала, протягивает руку: «На, ешь!»

Vladimir Vak?rin

 

***
Дедушка служил в Бресте. Бабушка рассказывала, что когда услышали взрывы — она сказала, что это война, а дедушка ее убеждал, что нет, это же учения. Но на всякий случай сел на велосипед и поехал в часть. Увиделись они уже только после войны. Дедушка вообще ничего нам, своим внукам про военные годы не рассказывал, попал он в плен в первый же день, в этот день потерял глаз. В те годы старались не вспоминать о том, что был в плену — это было очень вредно для здоровья.

Elvira Myroshnychenko

 

***
Моя мама смотрела «17 мгновений весны» и сказала, что у немцев красивая форма. Дед покидал ее вещи за порог: «Выметайся!». Дед воевал на белорусском фронте, дошел до Берлина. Призвали его в сорок третьем году и планировали отправить в Сталинград. Но эшелоны долго простаивали, и до Сталинграда они так и не доехали. Был коммунист, убежденный сталинист, в конце жизни уверовал в Бога. Говорил, что ему до сих пор по ночам снится лицо первого немца, которого он убил. Тот был рыжий, молодой и улыбался.

Tapki Botinki

 

***
Мама воевала с 1943-го. О войне не рассказывала ничего, разве что отдельные смешные случаи. Только о победе — этот эпизод повторяла часто. Я его записала под ее диктовку:
«Пятого мая 1945 года 4-я гвардейская танковая армия, в состав которой входил и наш Уральский добровольческий танковый корпус, вместе с другими частями двинулась на помощь Праге. По шоссе сплошным потоком шли танки, самоходки, машины с бойцами. Наш медсанбатовский автобус застрял на обочине. Тогда я попросилась пойти вперед, за подмогой.
Когда машины начинали двигаться, я вскакивала на подножку ближайшей и ехала кусочек пути. Вдруг вижу — едет открытый «виллис», правыми колесами по дорогое, левыми — уже по горе. Я упросила лейтенанта, сидящего в машине, подвезти меня. И вскоре заметила, что солдат-шофер уж больно весел. Особенно это было заметно, когда машина останавливалась и лейтенант выходил из нее, чтобы проложить дорогу. 
— Знаешь, что мы везем? — спрашивал шофер. — Нет, не скажу, военная тайна!
Еще через десять минут:
— Знаю, но не скажу тебе, нельзя!
Но в конце концов не выдержал:
— Мы везем приказ о прекращении огня. Война закончилась!

Когда я нашла своих и рассказала им, мне никто не поверил. По радио никакой информации не было. Ребята обозвали меня вруньей, я обиделась и залезла в машину спать. В два часа ночи меня оттуда вытащили и принялись качать. Оказывается, уже передали сообщение о победе».

Анна Блинцова

 

***
Дед не рассказывал. И фильмы смотреть не любил. Один раз, когда я смотрела любимых «В бой идут одни старики», скривился мрачно. Сказал: «Сделали оперетту из войны». 
Воевал с 39-го по 45-й. Ленинградский фронт. Ушел добровольцем, несмотря на бронь.

Shany Sorokin

 

***
Одна прабабушка с четырьмя детьми подросткового возраста из города Красногорска с заводом поехала в эвакуацию в Новосибирск. И вот, по рассказам ее детей, моих бабушек, было два ужасных периода в их жизни. Когда их семью раскулачили в 1930-м, выгнав из дома и отобрав все имущество. И то как они месяц ехали в вагонах, не предназначенных для перевозки людей, как все мучались, как умирали люди. 
Приехав в Новосибирск, они долго не могли найти себе жилье и где-то остановиться: местные жители посчитали их евреями (карие глаза, волнистые каштановые волосы и острые носы) и отказывались пускать к себе или что-то продавать. Каким-то невероятным чудом прабабушке удалось устроиться на «хлеборезку», именно это их всех спасло. Как-то вечером зимой на самую старшую девочку напали двое. Избили, отобрали всю одежду и обувь, сломали нос на всю жизнь. Как и все дети, работали на заводе (моя бабушка работала с 11 лет), часто спали прямо в цехах, за главного мастера был одноногий мужчина. Каким-то особенным свое детство не считали. Но вот рассказывая о каком-то человеке, соседе по даче или случайно встреченном знакомом, всегда отдельно уважительно поясняли — «фронтовик». Ну и отдельная история была о том, как подросшие за войну дети разными путями выбирались из эвакуации после войны, потому что завод оставался, и никому не давали документы. Можно было уехать, только поступив куда-то учиться.

Другую прабабушку и двух ее детей (6 и 4 лет) чуть не расстреляли за сбор колосков с поля из-за голода. Ее мужа призвали в 41-м. В 42-м попал в плен и был освобожден только в 45-м. Из немецкого лагеря, мимо родной деревни в Липецкой области, его повезли в советский лагерь на следующие, кажется, 15 лет. Выпустили полным инвалидом, с трудом мог ходить. А в 1985-м приказом министра обороны СССР наградили Орденом Отечественной войны II степени.

Serafima Li

 

***
Мне много о войне в детстве рассказывали — одни бабушка с дедушкой во время войны познакомились и вскоре поженились, другие были детьми, но впечатлений у них тем не менее было более чем достаточно. Мне из-за этого часто война снилась, то немцы приходят, то эвакуация, а я не могу родителей найти. Моя еврейская бабушка рассказывала, что их семью, жившую в дважды оккупированном Харькове, спас православный священник, укрывая где-то у себя. Другая бабушка рассказывала про пленных немцев, которые были хорошие и делали ей кукол. И о мышах, которых надо было разгонять, кидая с печки полено, иначе не ступить было на пол. И как в эвакуации на Севере видела потрясающей красоты северное сияние, и как туда на корабле пришел ее дядя и привез яблоки, которые были такой редкостью, что она их всем их показывала как какую-то диковинку. Потом дядин корабль разбомбили и он погиб. Дедушка, отец которого руководил эвакуацией Харькова, рассказывал о своем самом ярком и страшном впечатлении, когда они последним поездом уезжали из Харькова и из окна он, дошкольник, увидел лежащую мертвую женщину, которая сжимала в руках ребенка. Дедушка, который воевал, ничего не рассказывал. Но во сне он много разговаривал и я помню, что часто слышала слово «Василек», которое вроде было его позывным.

Olga Rakhmail

 

***
Мой дед по матери, Александр Алексеевич Рыжков, прошел всю войну: в 41-м году 19-летним лейтенантом защищал Москву, а в 45-м, уже в звании гвардии капитана, штурмовал Берлин. Воевал дед в разведке: в составе отдельного мотоциклетного батальона 1-ой Гвардейской танковой Армии генерала М.Е.Катукова. 
Мальчишкой я приставал к деду с вопросом: «Деда, расскажи, ты много фашистов на войне убил?» Дед всегда отмахивался. Однажды, когда я уже был студентом, мы остались с дедом наедине и я задал тот же вопрос. В ответ услышал такую историю:

«Подразделение, которым я командовал, получило очередное разведзадание. Выехали мы его выполнять на танке и двух мотоциклах. И, уже находясь на вражеской территории, мои бойцы заприметили мотоцикл, на котором ехали двое немцев. Как оказалось, это был мотоцикл фельдъегерской связи. Мы догнали его и сбили танком с дороги. Один немец погиб сразу, а второму ударом танка сильно повредило ноги. Его кое-как перевязали и допросили. Забрали все карты и документы. Так как выполнение задания было в самом разгаре, брать тяжелораненого немца с собой не было никакой возможности. И оставлять его живым было нельзя. Я, как командир, принял решение немца расстрелять. А тот как почувствовал: залопотал, заверещал что-то, заплакал, стал показывать ребятам фотографии жены и детей, кататься по земле, обнимать и целовать сапоги всем подряд… Мои оттащили мотоцикл с убитым немцем подальше от дороги в лес. И этого, раненого немца, тоже. Посадили, прислонив спиной к дереву. А он уже в истерике бьется. Я смотрю на своих ребят, а они все глаза отводят. Никто не хочет немца расстреливать… Ну что делать, оставлять живым нельзя. Беру у убитого автомат, передергиваю затвор и даю короткую очередь в сидящего немца. Практически в упор. Он валится на бок и начинает орать во весь голос. Я еще очередь. А он все не умирает, только голосит и визжит все громче и громче. Я нажимаю на спуск и отпускаю только тогда, когда всю обойму в немца высадил. Только тогда он затих окончательно…»

— Веришь, сынок — говорит мне дед, а он меня всегда сынком называл, — вот закрою глаза и вижу перед собой этого немца, как будто это только что случилось, а уж сколько лет прошло… 
А у самого слезы в глазах стоят…
Больше я у деда про убитых им фашистов не спрашивал.

Роман Тимченко

 

***
Бабушка 1938 года рождения рассказывала, что во время оккупации их села приходил к ним один немецкий солдат и постоянно приносил сахар ее брату, объясняя, что тот похож на его сына…

Веpa Семенова

 

***
Помню историю о командире батареи, который, сидя под Москвой зимой 41-го, всерьез рассуждал о том, как они будут снимать пианино с небоскребов в Нью-Йорке, жаловался на эти самые небоскребы, не понимал, зачем нужны такие здания и как с них снимать пианино: высоко ведь, неудобно.
Если разговор вдруг заходит о войне, мне вспоминается только это. Только представьте: 41-й, зима, холод, измученные и уставшие солдаты, война с Германией, и среди всего этого блуждает мысль о пианино в каком-то далеком Нью-Йорке. Меня всегда это поражало.
Прадед сам разговоров о войне никогда не начинал, по крайней мере, в моей памяти этого не сохранилось, но не помню случая, чтобы заданный ему вопрос остался без ответа. Если к нему приходили товарищи военных лет, они непременно травили байки, вспоминали несуразицы и просто забавные истории тех лет, возможно, оттого, что я был тогда еще ребенком, мне не рассказывали о ужасах той войны и ограничивались простым «война — это плохо». Наверное, это было правильно. В памяти осталось единственно важное.

Ivan Igolchenko

 

***
Бабушке было уже 80 лет, пришла к нам (семье ее единственной дочери) и говорит: «Со мной такое приключилось, что лучше бы это был сон — и достает кучу писем. 
В общем, иду я вчера от вас домой, а возле подъезда сидит дедок, совсем старенький, почти как я. Увидел меня, встал и спрашивает: Наталья Петровна? 
— Да, отвечаю. 
— Я, — говорит, — Димы вашего друг. 
Сердце мое оборвалось, словно мне 18 и я не вдова с 1944 года. В общем, позвала я его на чай и он рассказал, что муж мой не погиб в 1944 году, а стал «самоваром» — это когда от человека остались туловище и голова, а все остальное оторвало при взрыве. Похоронку мы тогда получили, потому что никто не верил, что Димка выживет. Хотя похоронка спасла нас от верной голодной смерти».

Но Димка жил еще несколько лет. Письма надиктовывал друзьям, что с ним в госпитале лежали, медсестричкам, всем, кто соглашался за него, калеку, писать. Но возвращаться таким недочеловеком к красавице жене он наотрез отказался. Более того, отдавая своему другу эти полные любви письма, адресованные жене, строго-настрого наказал: «Отдашь их тогда, когда почувствуешь, что помирать пора. Не раньше! А то прокляну». Как он нашел мою бабку спустя столько лет — для меня загадка. Откуда приехал на старости лет и даже как зовут дедулю — не знаю, а бабушка не запомнила.

Илона Наныкина

 

***
Оба деда воевали. Один в 16 лет ушел в партизаны (мать спрятала его в погребе, когда в Курскую область пришли немцы), потом был призван, дошел до Берлина, был ранен. Про войну рассказывал старшему брату (я была маленькой), но немного. После войны — по возрасту — еще отслужил в армии. Бабушка успела окончить четыре класса и пошла работать в колхоз. Рассказывала, как ели лебеду, как бабы пахали на быках, потому что лошадей всех угнали на фронт. Как ее мать, когда немцы пришли за «млеко, матка, млеко», села на улей с пчелами, чтобы хоть его скрыть под широкой юбкой — детей надо было чем-то кормить, семья была большая. А нижнее белье в деревне тогда было редкой роскошью, тем более летом. 
Второй дед тоже прошел всю войну, освобождал Львов. Но ничего не рассказывал даже детям. Как и вторая бабушка, которую в 17 лет из-под Харькова угнали на работы в Германию. Вернулась только после войны. Говорила, что зверствовали в их селении не столько немцы, сколько румыны. Зимой всю семью, не дав даже собрать мало-мальски вещи, выставили на мороз, в чем были, и погнали к лесу…

Alena Makhneva

 

***
Бабушка про войну почти не рассказывала. Ее мама в тридцатые годы уехала из Новгородской области работать в Ленинград, была там гувернанткой у графов Воронцовых. Вернулась домой беременная и родила дочку, мою бабушку. Отца она увидела один раз, он специально приезжал повидать дочь, но забрать не смог. Когда война началась, через город шел поезд с вывезенными блокадниками. Было очень страшно смотреть. Бабушка уверена, что если бы ее забрали, она бы там не выжила. Отец погиб в первый же год.
Станцию часто бомбили. Во время первого авианалета бабушка была на вокзале. В окно увидела самолет со свастикой, он летел совсем низко, почти на уровне крыши. Перепугалась до смерти. Не только за себя, но и за свою маму на работе: как она там, живая ли, ничего не случилось ли.
Жили на хуторе в нескольких километрах от города. Было очень холодно и очень голодно. Рассказывала, как зимой обдирала кору, чтоб мама дома ее растерла и испекла лепешки.
В последние годы войны бабушку взяли работать в столовую — посуду мыть. Стало намного легче, на работе каждый день обязательно была тарелка супа. Часто получалось еще что-то отнести домой матери и младшим сестрам.

Rara Avis

 

***
Дедушка рассказывает забавные истории. Он у меня, на минуточку, был во время войны беспартийным евреем со звучной и весьма однозначной фамилией Левит и роскошными рыжими кудрями. Рассказывал о приключениях на кухне, когда его, неопытного кашевара, прямо с дежурства отправили к СМЕРШу. А все дело в том, что он, бедолага, не успев даже понять, что произошло (в кухню дома он был вхож только в качестве едока, вы даже и представить себе не можете, до какой степени антагонисты дедушка и готовка и по сей день), вывалил, грешный, капусту в чан вместе с холщовым мешком. Что было немедленно расценено как диверсия, хоть добрый повар быстро выручил беднягу. Вывалил куда надо то, что было в чане, добавил туда капусты из другого мешка и щедро разбавил водой. Бабушка же моя помнит войну как время, когда они болели тифом всей семьей, и для лечения не было ничего. И моя прабабушка, то бишь ее мама, грела воду для детей на собственном теле в банке. Условий не было никаких. Да и не до них было тогда, совсем не до условий, лишь бы выжить, а остальное и само сбудется, все мелочи. Лишь бы жить.

Anastasia Skurlatova

 

***
Моя бабушка рассказывала только хорошее. Она пережила Блокаду (не до снятия, ее вывезли по Ладоге). Рассказывала о том, как стояла в очереди за хлебом, отдала карточку, ее пайку положили на весы, и в этот момент мужчина в форме, стоявший рядом, схватил ее хлеб и быстро съел. Она разрыдалась, собиралась уйти. Ее остановили. На весы положили листочек, и все, получающие свой хлеб по очереди, отщипывали от своего маленького кусочка крошку на этот листочек. Набрали ее пайку.

Елена Пепел

 

***
В моем роду по маминой линии никто из ушедших на фронт не вернулся.
Дед по папиной линии работал начальником станций Бисер, потом Теплая Гора. И при этом — сопровождал составы с танками от Тагила до Чусовской, Перми. И умер вскоре после войны. Папа, как подросли, охотно делился детскими воспоминаниями…
Муж говорит, что дед ничего не рассказывал о войне. Уходил от ответа.
И в письмах ничего страшного не писал — только о любви к родным и вере в победу, — говорит любимая моя свекровь. Хранит отцовские письма…

Марина Трушникова

 

***
У меня один дед погиб в Польше под Белостоком и похоронен в братской могиле. А другой дед умер, когда мне было 3 года. Прошел всю войну, был много раз ранен. Я помню только, что он всегда спрашивал меня — показать тебе глаз? Я, конечно, соглашался, и он вынимал из глазницы стеклянный глаз, но в руки мне не давал. Служил в пехоте и я даже не знаю, имел ли ордена и медали.

Сергей Шевырин

 

***
Мой дед, Николай Васильевич, никогда не говорил о войне. Не то что это была запретная тема, просто не говорил, и все. А я не спрашивал — не хотел. Я видел, как дед замирает, когда по телевизору идет фильм о войне. Я, совсем еще сопливый, понимал, что он не смотрит кино — просто сидит перед ящиком и думает о своем, что-то там вспоминает.
То, что он воевал, я, конечно, знал — к его парадному пиджаку был привинчен орден Красной Звезды, а когда мы ходили купаться на реку, я видел на дедовой спине глубокую синюшную борозду, от правого плеча к пояснице. А еще каждый год 18 августа к нам раза два, а то и три за день приезжала неотложка — у деда прихватывало сердце. Пока врачи мерили давление, делали деду уколы, бабушка тихонько вздыхала: «Ранило его в этот день в сорок втором. Под Карманово». Это все «военные» воспоминания моего детства.

Прошло много лет, дед умер, и тут неожиданно разговорилась бабушка. От нее я и узнал эту историю.

В августе сорок второго моя бабушка получила извещение о том, что ее муж пропал без вести в бою за кирпичный завод в селе Карманово Смоленской области. Бумага эта была сродни «похоронке» — что дед объявится, никто не надеялся, вернее, почти никто. Бабушка с моим шестилетним отцом жила в поселке Перово Поле — учительствовала, сажала картошку, меняла вещи на продукты. Обыкновенная вдовья доля. Но в сорок четвертом из пермского госпиталя на адрес школы, где бабушка преподавала, пришло письмо. Писала медсестра — дескать, лежит у них политрук с осколочным ранением. Документов нет, ни имени своего, ни фамилии не помнит. При нем лишь фотокарточка, женщина с мальчиком на руках. Политрук сказал, что это жена Вера и сын Шурик. Еще через полгода вспомнил, что до войны Вера учила детей в подмосковном поселке Перово Поле. Медсестра стала писать в перовские школы и вот — нашла-таки Веру. Бабушка помчалась в Пермь и через две недели вернулась оттуда с мужем. «Ехали домой, — рассказывала она, — а я почему-то даже не о том, как на ноги его ставить, думала, а вспоминала, как Шурик не позволил мне костюм отца на рынок отнести. Уперся. Не дам, говорит, и все тут. Вернется папа — в чем ходить станет?»
О том, как он не дал поменять костюм моего деда на хлеб, отец мне никогда не рассказывал. Он тоже ничего и никогда не рассказывал о войне, хотя ни шрама, ни ордена у него не было.

Михаил Петухов

 

***
Можно сказать, обоих дедов не застала — один за 20 лет до моего рождения умер, второй в мои шесть. Папа про первого рассказывал, что был ранен на Угре, боевой товарищ вынес из-под огня, товарищ тот так и остался при семье дядей Борей до самой своей смерти. Московский госпиталь, встреча с бабушкой — вдовой, первого мужа убили на войне. Умер 9 мая 1965 года — первый год, когда 9 мая снова стало нерабочим днем. От этой бабушки не знаю ничего, только дома лежат письма от ее первого мужа — как он надеялся вернуться домой и увидеть сына, что в сорок втором родился. Второй дед тоже был ранен, поэтому не смог учиться на хим. факультете (ранение в ногу, не мог подолгу стоять на лабораторных и т.д.), а отправлен был на текстильный, где и встретил бабушку. Сама бабушка оказалась 9 мая с подругами прямо рядом с Красной площадью, и большей радости в своей жизни она не помнила.

Мария Смирнова

 

***
Конец войны, Румыния. Госпиталь находился на окраине, и вдруг все услышали выстрелы и шум. Решили, что немцы наступают. По инструкции санитарки раздали яд тяжелораненым, врачи вытащили свое оружие, легкораненые тоже как-то подготовились — фактически, умирать. И тут из-за лесочка показался солдат на лошади, он стрелял в воздух и кричал: «Победа, победа!»

Vita Shaldova

 

***
В нашем доме о войне не говорили. О ней отец или молчал, или кричал иногда во сне. И это было страшно.

Olga Khayenko

 

***
Мои отец и мать вместе были на фронте. Немолодыми уже — обоим за 30. Связисты. Фронт был не самым кровавым — Заполярье, со Сталинградом или Курской дугой не сравнить. Отец вернулся с орденом Боевого Красного Знамени и тремя — Красной Звезды. То есть в тылу не отсиживался.
Но о войне отец никогда не рассказывал. И мать молчала. А нам с сестренкой объяснили, что они между собой так договорились: про войну детям не рассказывать, потому как это очень страшная вещь. 
Ну, я так и думал всю жизнь — не рассказывали, чтоб не детей пугать. Но до конца эту мысль так и не додумал.
А когда матери уже лет под 90 было, она однажды ненароком всю эту правду до конца договорила: мы, говорит, не хотели вас пугать, чтобы вы на следующую войну идти не боялись. 
Вот в чем дело-то было.

Александр Бондарев