Фото автора

Домашнее насилие давно перестало удивлять — и побуждать к вмешательству. Бытовая жестокость — норма жизни. Смерть — не больше чем повод для разговоров.

В Вологодской области двенадцать деревень Погорелово. В одной из них 15 марта Анатолий Угрюмов застрелил свою жену Валентину Угрюмову, а потом выстрелил себе в сердце. В соседней комнате в это время спал их 20-летний глухонемой сын Иван. Можно даже не уточнять, в каком Погорелове это произошло, — такое могло случиться в любом из них. Угрюмовы были родителями пятерых детей.

Спустя две недели после убийства в деревне по-прежнему судачат о случившемся. Множатся слухи, выдвигаются версии. За месяц до трагедии в трактор Толи Угрюмова въехала легковушка, за рулем, говорят, был бывший полицейский. Оба, говорят, были с бодуна. Виноватым сделали Угрюмова: лишили прав и влепили тридцать тысяч штрафа (деньги прислала мать). Еще суд обязал выплатить 51 тысячу полицейскому за ущерб. А на Толе уже висел кредит за телевизор.

До Погорелова добраться несложно, сложнее из него выбраться: выходишь наугад и ждешь сквозного автобуса. Прицельные автобусы сюда не ходят. Хотя вроде всего 150 километров от Вологды, не захолустье, аккуратная живая деревня. Три гастронома с хлебом по 32 рубля (но в выходные ни здесь, ни в соседних деревнях его не достать), Дом культуры, парк «Ветеран», школа, банк.

Угрюмовы жили в доме номер 18 по улице Центральной — лет 20 назад колхоз построил его для работников. Ветхий, серый, их дом кажется никогда не крашенным и одичалым. Немигающе глядят четыре занавешенных окна: два — в деревянных облупившихся рамах (здесь жили Угрюмовы), два — пластиковых, новеньких (здесь живут их соседи Баевы).

Дом, в котором жили Угрюмовы. Фото: Екатерина Фомина / «Новая»

Во двор выволокли ковер с места преступления и угрюмовский хлам.

Воскресным утром деревня умиротворенная и безлюдная. Градислава Баева возится на своем участке, расчищает место под курятник — другую живность в деревне держать невыгодно.

Кроткая, говорящая негромко — совсем не под стать своему раскатистому имени, — Градислава извиняется за свой рабочий внешний вид и приглашает в дом.

На кухне Баевых светло, чисто, просто. Пестрый линолеум, пластиковые полки, пластиковые панели «под дерево» на стенах. За столом с горячим еще чайником — восьмидесятисемилетняя баба Нина (мать Градиславы) и муж Сергей. Подливает бабе Нине чаю, подкладывает пряник… С мужем Градислава познакомилась пару лет назад, когда обоим уже было за пятьдесят, на ретродискотеке в соседнем поселке. Сейчас живут счастливо — «пусть и в бедноте, но без этой нервотрепки алкашьей». Градислава работает медсестрой в садике «Рябинка» за семь тысяч в месяц. В свободное время раньше ходила в местный клуб на танец живота: за два месяца «вошла в азарт», но потом остальные танцовщицы разбежались — дорого платить сто рублей за занятие.

Сергей сейчас не работает, ждет ответа из нефтяной фирмы, которая может взять его на должность шофера. Уже восемь месяцев ждет.

Сергей и Градислава вспоминают воскресенье, когда произошло убийство: рано проснулись, чинили крыльцо, с улицы выстрелы не услышали. В полдень из дома выбежал соседский Ванька, который с детства считается глухонемой, но в последнее время начал произносить некоторые слова. «Папа маму дурак», — выл он и, загребая воздух руками, звал за собой.

— Подумала — опять дерутся, опять разнимать! — вздыхает Градислава. — Не идти-то нельзя, так зазывает Ваня, не по-человечьи.

В спальне на кровати лежала Валентина.

— В рейтузах, ноги накрыты пледом, глаза открыты. Где желчный пузырь — дырка сантиметра два, кровь слегонца подзапекаться стала, ушла внутрь брюшины, — Градислава описывает, как будто видела это вчера. — У меня все внимание на раны как у медработника.

Анатолий лежал рядом, прислонившись к стене. В области сердца дыра пять сантиметров, стрелял в упор.

— Кровь от подбородка до пояса, все промокло насквозь. Грудная клетка приподнялась, и кровь оттуда выфыркнула, — продолжает Сергей.

Притронуться к расстрелянным соседям он так и не осмелился — побоялся, что назовут соучастником.

Фото: Екатерина Фомина / «Новая»

— Вроде ожидала, что когда-нибудь дело кончится нехорошим. Ружьем этим он пугал всех и всегда, — вздыхает Градислава. — Бывало, спим в два часа ночи, вдруг слышим — на ребят наезжать начинает или руки кому крутит. Борются, дерутся. Но не полезешь же в семью — сами разберутся.

Однажды Угрюмов поднял руку на сына Градиславы, рассек ему губу. Она позвала участкового. Участковый отчитался: состава преступления нет. Несколько лет Градислава оформляла размежевание участка — «от греха подальше», хотя, если подумать, от соседей они и так держали дистанцию.

После того случая начали проверять раз в год, как Угрюмов хранит оружие. Как-то раз жена хотела ружье сдать, Толя пытался спрятать его у соседей. Градислава открестилась — «своих проблем хватает». Последний раз полицейский приходил с проверкой 14 марта.

Так-то Градислава соседу зла не желала, хотела лишь дать понять — «и на тебя есть управа». Она сама прожила 22 года с мужем, который пил и бил. Но не уходила: думала, надо смириться, помочь ему выкарабкаться. Когда сказал: «Убью!», сбежала вместе с детьми. Вернулась только через четыре года, когда муж съехал в неизвестном направлении.

О молодости Градиславе теперь напоминает лишь неестественно яркий пейзаж на стене. На нем лето в ее родном селе Залесье (в двух километрах отсюда). Вот она сама, рисованная: качает сестру на качелях, рядом бабушка пасет овец… Кроме Градиславы в семье было еще четверо детей, отец пил и гонял мать.

Теперь в родительском доме, осевшем и разваливающемся, пропивая свою пенсию, а до этого еще и мамину, по-прежнему живут брат и сестра Градиславы. Мать она от них недавно забрала. Баба Нина потихонечку теряет рассудок, по вечерам пересчитывает пенсию и тщательно перекладывает свои платочки. А Залесье потихонечку заканчивается. В соседском доме в прошлом сентябре старушка зарубила мужа, а потом повесилась.

— Валя-то, наверное, все равно хотела жить, — возвращается к последним событиям Градислава. — На окнах рассаду помидоров высадила, думала о жизни-то!

— Вот такая неприятная история… — задумчиво заключает Сергей.

Похоронили Валю и Толю на разных кладбищах, так решила сестра Валентины.

 

Марина

— Так пить меньше надо, ничего бы и не было! — с порога выпалила Марина в ответ на мои соболезнования. — Или ключи от сейфа с ружьем забрать — и все!

Невысокая, смешливая, с длинным рыжим хвостом, семнадцатилетняя Марина Угрюмова сегодня зашла домой впервые после смерти родителей. Она учится в Вологде на повара-кондитера. Ездить домой затратно, стипендии в 500 рублей на дорогу не хватит, а чтобы доехать на похороны (родителей хоронили не в Погорелове, а в их родном городке в 400 километрах отсюда) — и вовсе пришлось занимать.

— А ружье у него откуда?

— Он охотник у нас, — Марина тащит меня в коридор и указывает куда-то под потолок. — Вон хвост глухариный висит.

После похорон дети Угрюмовых разъехались — кто куда. Самый старший живет в Вологде с семьей. Анатолий часто попрекал жену, что сын не от него, даже на свадьбу к нему не поехал.

Глухонемой Ваня с неделю бегал по Погорелову, даже в кафе по вечерам заходил, но куда-то вдруг делся — говорят, тетки увезли. Самая младшая, пятнадцатилетняя Вика до сорока дней будет жить у маминой подруги. Скоро в Погорелово вернется средний брат Коля, который пока учится в Ухте, — оформлять опекунство над сестрами.

Фото: Екатерина Фомина / «Новая»

— Барсик, че орешь как резаный? — Марина решительно распахивает хлипкую форточку, чтобы кот забрался домой. — Думала, сдохнет он здесь.

На полу у печи десяток банок из-под консервов с кошачьим кормом. Дверь в родительскую комнату закрыта. В гостиной на стене висит покрывало с медведями, шкаф заставлен фотографиями детей. У братьев и Вики мамин курносый нос. По телику, взятому в кредит, идут «Папины дочки». На столе начатая пачка семечек и памятка опекуна.

Марина ищет свое свидетельство о рождении, чтобы оформить пенсию по потере кормильца, копается на полках. Все главы жизни расфасованы по пакетам: Коля, Ваня, поступление в колледж…

— На полном гособеспечении будем сейчас… — между делом констатирует она.

Свидетельства нигде нет. Попадается фотоальбом в коробке. Мужчина спит на половике на полу, мужчина валяется на кровати. «Это папа» — подписано детским почерком. Мама на фоне коров Сливы и Мяты. Общих фотографий нет. Марина рассказывает, что папа закодировался под Новый год лет пять назад, но долго не продержался.

 

Теория и практика

В январе в деревне Павлово Вологодской области мужчина зарезал подругу жены, к которой она сбежала от него с детьми. Второго февраля в Белозерске другой мужчина застрелил коллегу жены, к которому ее ревновал. 19 февраля жительница Череповца ранила сожителя, который начал избивать ее. 15 марта, в день убийства Угрюмовых, в другом вологодском селе Нюксеница пьяный 27-летний парень сбил машиной бывшую жену и припарковался на ее трупе.

Домашние разборки — будничное, рядовое дело. Настолько, что даже никто не ведет никакой статистики. Приблизительные цифры: каждый год 14 тысяч женщин гибнут от домашнего насилия, условно говоря — каждые сорок минут погибает одна женщина. Каждый день больше 30 тысяч женщин терпят побои дома. Нет федерального закона о бытовом насилии. Да и будет ли, когда патриаршья комиссия по вопросам семьи, защиты материнства и детства предлагает приравнять «пропаганду против семьи» к экстремизму.

Вологодские депутаты Законодательного собрания тоже работают над снижением статистики. Надо думать, тревожатся: за весь прошлый год здесь зафиксировали 11 тысяч 319 семейных скандалов. Чтобы «защитить членов семей от семейных дебоширов», они приняли новый закон. С 25 марта за семейный скандал нужно будет выплатить штраф от 300 до 500 рублей. Статистика точно пойдет на убыль — полицию теперь вмешивать в домашние ссоры не будут. Кому охота платить из семейного бюджета?

В сельсовете Погорелова своя статистика: на учете стоят тридцать семей. А всего в деревне на конец года зарегистрировано 1230 жителей. Угрюмовых неблагополучными «считать не было оснований». Комиссия содействия семье и школе работает только в случаях ущемления прав несовершеннолетних. «Когда насилие между женщиной и мужчиной — это уже не наши полномочия», — объясняет мама Марининой одноклассницы Татьяна Савватьевна. Она работает в сельсовете, замещает специалиста по соцвопросам, пока та в декрете. Лукавят ли, но в сельсовете говорят, что никто не подозревал, что происходит у Угрюмовых дома: «Если у меня в семье что-то случится, я что, пойду по соседям разговаривать?»

— У нас таких ведь семейных конфликтов сплошь и рядом, скажем так, — продолжает Татьяна Савватьевна. — Кто-то скандалит, даже рукоприкладствует, что греха таить. Но Валентина это не афишировала.

Вызов участкового — тоже не основание проверить семью, объясняет она. Полицейский не передает данные в сельсовет, только раз в год отчитывается в цифрах, без имен, «информация же конфиденциальная».

— Всех выпивающих мужчин на учет не поставишь! Мы работаем в основном с матерями-одиночками или когда оба родителя пьют. Отчим, например, пасынка насилует. Если ситуация грозит здоровью и жизни ребенка, «скорую» вызывают, увозим ребенка в больницу. Был у нас случай: младенца нельзя было оставлять дома, так и пьяную мать пришлось везти, она же грудью кормит.

Сигнал в сельсовет может поступить либо от соседей, либо из школы. Но если при выезде комиссии на место выяснится, что родители все выходные пили, а в понедельник уже трезвые, сигнал так и останется «просто сигналом».

Вообще «сигнал» может означать, что ребенок гуляет неприбранный, у него нет учебных принадлежностей. А Вика и Марина Угрюмовы были «опрятные, чистые, одетые», неплохо учились.

Для волнений не было повода.

— У них есть отец, есть мать, как будешь соваться, что-то указывать? — оправдывается Татьяна Савватьевна.

Неожиданно она вспоминает: ее подругу тоже бил муж, но та смогла сбежать в кризисный центр в Вологде.

— Там не только женщины прячутся, но и старики — над ними же молодежь сейчас так издевается ради квартиры! Но это в городах, у нас-то такого нет.

 

Любовь до гроба

Единственное кафе «Привал» открылось в Погорелове недавно. По выходным парни и девчонки заказывают там самую популярную песню «Вологжаночки мои любимые, вологжаночки неповторимые» — и бутылку (магазины закрываются в 21.00). Старшее поколение более консервативно и все так же пьет в гаражах. Во время таких гаражных сходок Анатолий Угрюмов делился с мужиками своими планами, говорил о самоубийстве. На работе же никто об этом не подозревал.

После того как Анатолия уволили из совхоза четыре года назад, он устроился трактористом в дорожную службу в поселке Фоминское. Мастер дорожников Николай Федорович повторяет: держали Угрюмова из жалости. Хотя вообще-то на такую должность охотников мало — могут вызвать на работу в любое время суток, платят копейки. «Вот и приходится подбирать все эти отбросики», — поясняет Николай Федорович. Угрюмов был для начальника «штатной единицей», семью его он «не знавал».

— Как могло такое случиться? Надо начинать с воспитания, с корней, так сказать. Чего заложено в человеке, то в нем и есть! По характеру он — да как малый ребенок, который воспитывался в семье последним. Чуть маленько — так истерика, взвинченный делается. По работе, прямо скажу, одного нельзя посылать было, все после него переделывать, ядрена мать.

На стенах в комнатушке, где бригада обычно перекуривает, развешаны карты Советского Союза (две) и афиши конкурсов «Козел и баран года», «Свинья и гусь года» и конкурса среди коров и телок. Николай Федорович развенчивает миф о том, что Толя застрелился, потому что его уволили. Нет, не уволили, хотя пытались!

— Но я его отстоял перед директором! Семью-то ему кормить надо все-таки, худо, недородно, тысяч-то 10 заработает в месяц. Жизнь чего, у него одного такая больно тяжелая? Какого фига-то надо? У него жизнь-то ой-ой-ой была, у Тольки-то.

Угрюмова после аварии всего-то отправили в отпуск, оплачиваемый. Как говорит Николай Федорович, «набраться ума-разума». Но Угрюмов весь месяц пропил.

Трактор Угрюмова теперь одиноко стоит в ангаре, садиться на него пока некому.

Зато рабочие инструменты Валентины — аппараты для дойки коров — уже в ходу, ими пользуется доярка Жанна. Говорит, на ферме в Быкове на Валентину равнялись. Она всегда выигрывала на конкурсах машинного доения.

Слесарь, две доярки Жанны и скотница на ферме в Быково, где работала убитая Валентина. Фото: Екатерина Фомина / «Новая»

На ферме влажно, темно, терпко пахнет навозом. В загонах 200 телок, у каждой — табличка с именем: Реформа, Ресничка, Ремарка… Скотница скребком собирает навоз, издевательски бросает: «Семь часов говно вокруг фермы бегать собирать — попробовать хочешь?»

Круглолицая Жанна когда-то сбежала от мужа в Погорелово из соседнего Бабушкинского района и теперь рассказывает про себя и про Валю одно и то же: дома были постоянные драки, перед работой замазывали синяки тональным кремом, на работе не привыкли «свое настроение показывать». Валентина, вспоминает, приходила каждый день с улыбкой на лице (даже когда оно было в синяках), садилась под корову и заводила песню.

Как неважно, в каком мы из Погореловых, так и неважно, какая из доярок рассказывает о своих синяках — такая история находится у каждой.

«С моей сестрой такое было: уж я и приезжала, и поколачивала ее мужа! — вспоминает скотница. — Участковый отказал дело возбудить — смертельных исходов, говорит, нет. Ну а к Вальке… Не полезешь же в чужую жизнь».

Фото: Екатерина Фомина / «Новая»

В отличие от дорожников, на ферме про семью Угрюмовых знали все. Каждый вечер пьяный Толя приезжал на ферму проверять жену. Иногда бегал за ней с вилами.

— Ревновал он ее к нашим слесарям! Это называется климакс мужской, уже бжик в мужском организме, — знающе кивают доярки постарше.

А иногда, бывало, как обмякнет пьяненький, опустится на диван в подсобке и повторяет: «Люблю Валюшку больше всех». И доярки умиляются: «Такая любовь была у него».

 

«Не имей моды трогать меня никогда!»

— У Толи было в задумках такое, стреляться-то, — буднично произносит Лена. — Раз задумано — все равно уже, — и разводит руками. — Уговаривала я его: с долгами можно рассчитаться помаленьку, че стреляться.

Лена Игнатьевская последней видела Толю и Валю живыми. Вечером накануне убийства и за час до него она с ними пила.

— Конечно, знала бы, что так получится, осталась бы у них тогда утром. А может, не ушла бы, так и меня застрелил, хер знает. Чему быть, того не миновать. Хожу, и не верится, что их нету. Уж ладно, говорю, себя хоть… А ее-то, Валю, зачем?

Мы сидим на кухне. Лена — крашеная блондинка, полная, в розовом халате — грузно опускается на табурет, облокачивается на подоконник, где почему-то стоит плафон от люстры. Под потолком висит голая лампочка, занавесок на окне нет.

Лена знала семью Угрюмовых давно — вместе с Валей работала на ферме, иногда разнимала их с мужем драки.

— Бывало, Вика прибегала: папа маму бьет. Я побегу, наору на него, нахлещу. Как-то нахеракала ему, ходил с синяком. Боялся меня.

Около года назад Лена ушла в декрет, и общение сошло на нет. Вечером 14 марта Валентина позвонила Лене: Толя как-то занимал 150 рублей на чекушку, предлагала вернуть той же «валютой». Собрались, посидели. Наутро Лена взяла двоих своих детей и пошла к Угрюмовым похмеляться. Пока Валя ходила за бутылкой, Толя напек блинов, развесил белье.

Лена повторяет как заведенная: в тот день все хорошо было, даже не скандалили! И сама этому удивляется. Убеждает, что Угрюмов «не пьяный совсем уж был, соображал головой».

— Он боялся, что если застрелит себя, она с кем-то жить будет, жалко было отдавать. А я знаю, что она ни с кем бы не стала жить! — с обидой говорит Лена. — Пореветь — поревела бы, понять можно, муж есть муж. Но надо думать прежде всего о детях!

Лена сама выросла в многодетной семье. Один ее брат утонул, младшая сестра «уехала шляться», оставила троих детей маме. Мама пила и сдала детей дочери в детдом. Но через год забрала — «свое ведь».

— Недавно сестра вернулась, снова беременная. Так теперь она в деревне где-то дом снимает. На что будет жить — не представляю, в июле уже рожать.

У Лены три дочки. Тринадцатилетняя Карина «от хохла», который работал здесь, «но его вытурили, когда Карине было два года». К Лене тогда начал захаживать друг «хохла» Коля. «Мне-то че — жить-то все равно надо».

Семья Игнатьевских. Лена — последняя, кто видел Угрюмовых живыми. Фото: Екатерина Фомина / «Новая»

Юля и девятимесячная Лера — дочери Коли. Обеих не планировали: «Просто на аборт не успела съездить».

Однажды Коля чуть не зарезал Лену. «Немножко гульнули», и Толя Угрюмов рассказал Коле, что его Ленка с одним человеком на ферме разговаривает.

— Я спала, а он на меня с ножом — вовремя проснулась! Участковый приехал — пиши заявление. Так зачем мне? Куда его садить? Поехала в больницу с ножевым-то, пришлось зафиксировать. Судили, год условки ему дали.

Год Коля Лену не трогал. Но…

— Как условка кончилась, он опять начал меня немножко побивать. Я уж потом возьму, че в руку попадется, тем начну хлестать. Потом не стал трогать — красота! Говорю: не имей моды трогать меня никогда.

Маленькая Лера ползет по коридору, сворачивает на кухню, впереди препятствие — порог.

— Ползи к маме, — Лерка начинает хныкать. — Да не психуй ты, давай к маме.

Юля пытается перенести Леру через барьер, но Лена осекает: «Че ленится, пусть сама».

— Ой, мам, она снова описалась.

На кухню выходит покурить Коля, низенький, ссохшийся — в майке с грозным тигром. Лена любовно смотрит на него:

— Знаете, мужики ведь — они и есть мужики.

Коля тушит бычок. Маленькая Лера на руках грызет заглушку для водопроводной трубы, которую схватила на подоконнике.

— Сейчас попересирают до 40 дней, а потом не дай бог случится что-то другое, и переключатся, — бодро говорит Лена. — Как говорят — если пересирают, значит, человек жив. И меня пусть пересирают — значит, жива.

P.S. В Погорелове прошел слух: глухонемого Ваньку забрали не тетки по маминой линии, а полиция — в тотемский изолятор. На ружье якобы нашли его отпечатки.