В прошлом году на фестиваль «Голоса истории» приезжал заслуженный артист России Борис Галкин – он играл главную роль писателя Виктора Астафьева в спектакле по повести «Веселый солдат». После спектакля, когда овации отгремели, к нему подошел один из зрителей: «Здравствуйте, Борис Сергеевич, меня зовут Андрей Астафьев, я сын Виктора Петровича»… Артист был потрясен – он и знать не знал, что сын Астафьева живет в Вологде и придет смотреть его спектакль. Не знают об этом и многие вологжане, и не случайно: Андрей Викторович сознательно не афиширует своего родства со знаменитым писателем, избегает общения с прессой. Но нынешний юбилей – 95-летие со дня рождения Виктора Астафьева – стал поводом для встреч и разговоров о писателе, один из которых состоялся в музее-квартире Василия Белова.

Детям знаменитых родителей всегда непросто: с одной стороны, они живут под сенью родительской славы, с другой – должны найти себя сами вопреки ей. Андрей Астафьев – эрудированный человек и прекрасный рассказчик. Историк по образованию и реставратор с 30-летним стажем, он успел поработать и в службе почтовой связи, и в отделе снабжения ликеро-водочной фирмы, и в книжном магазине. С юности Андрей Викторович был вхож в круг общения своего отца, и многие вологодские писатели были для него прежде всего друзьями его родителей, а уже потом знаменитостями и классиками. Его житейские воспоминания ценны своей непосредственностью, тем, что и Василий Белов, и сам Виктор Астафьев предстают в них живыми людьми – со своими характерами и судьбами, убеждениями и заблуждениями. Даже рассказывая о себе, своем детстве, юности и трудовой биографии, он рисует портрет своего отца – рисует искренне, с любовью и глубоким почтением к его памяти.

«Варначий город» Чусовой, няня Секлета и первый рассказ

Я родился 13 марта 1950 года в городе Чусовом Пермской области – необыкновенное место, хотя папа называл его «варначий город». Он был весь черный, закопченный – рабочий поселок вокруг металлургического завода, получивший статус города в 1933 году. Когда завод перевели на газ, дышать стало легче, даже снег зимой стал белее. Я закончил там первые пять классов школы. Но папа, вернувшись из Москвы, где два года учился на высших литературных курсах при Литинституте им. Горького, посчитал, что Чусовой маловат в культурном плане: необходимо было быть ближе к театру, музыке, кино, расширять круг общения. Поэтому в 1962 году мы переехали в Пермь. Жили в обычной хрущовке – в доме 172 на улице Ленина, сейчас на нем установлена мемориальная доска с барельефом отца.

В Чусовом остался домик, в котором мы жили сразу после войны – там теперь музей. У маминых родителей была большая семья, 9 детей, не все вернулись с фронта. Папа и мама поселились во флигеле, который потом разобрали и перевезли на улицу Партизанскую. Он крошечный: в комнате стояли две кровати, родителей и наша с сестрой – мы спали «валетом». С нами жила няня, Секлетинья Савватеевна Опарина, ей сейчас 83 года, живет в Лысьве. Как папа говорил, Секлету наша семья обожала. В Чусовом папа написал свой первый рассказ «Гражданский человек» («Сибиряк») – написал в подвале мясо-колбасного цеха, где подрабатывал ночным вахтером. В молодости он был журналистом – трудовые успехи, посевные, надои и пр., позднее переключился на лесную тему. А потом говорил, что журналистика – это вторая древнейшая профессия, что когда работал на радио и в газете, врать научился безбожно.

«Андрею Астафьеву на память с завистью к его молодости и возможности учиться…»

Закончив школу в 1967-м, я решил поступать в Пермский университет на свой любимый исторический факультет. В школе я учился не напрягаясь – у меня была блестящая память, и я решил, что этого достаточно. Но на экзамене мне попалась ленинская работа «Партийная организация и партийная литература», которую я не читал. Пришлось вместо университета устроиться на работу, да не куда-нибудь, а в картинную галерею музейным служителем. Это такой человек на побегушках: и картины развешивает, и стекла моет. Одновременно учился на заочном, и впереди маячила армия. Из-за ссоры отца с военкомом меня забрали неожиданно, раньше времени – не со своим годом. Помню, мы с ним посидели, поговорили – редкий случай, я тогда впервые в жизни водки выпил.

Служил я в Германии, попал в те же войска, в которых в свое время папа служил – он был связистом в артиллерии, во взводе управления, и я бегал с такой же катушкой, с таким же телефонным аппаратом образца 1943 года. А время было – 1968-й, и через три месяца я загремел на войну в Чехословакию. Отец мне до конца жизни потом это вспоминал, называл меня оккупантом. Я пытался объяснить, что мне было 18 лет, что я приказ исполнял – всё без толку. Министр обороны объявил участникам этих событий благодарность за образцовое выполнение интернационального долга, благодарность занесли в учетную комсомольскую карточку, и когда я поступил в университет, мне это вышло боком: пинали все кто ни попадя, мол, руки у тебя в крови по локоть, тебе тут не место и пр. Говорить о том, что стрелял только в воздух, было бессмысленно. Спасибо декану – заступился за меня.

Университет я окончил как историк и искусствовед, диплом писал по пермской деревянной скульптуре. И когда я приезжал в Вологду на каникулы после 1 курса, мама познакомила меня с Василием Беловым. Он мне подписал книгу – и подпись меня ошеломила: «Андрею Астафьеву на память с завистью к его молодости и возможности учиться. Несостоявшийся студент Пермского университета Белов. 21 мая, Вологда». Оказалось, он туда поступал на филфак после техникума, но неудачно. Говорит: «Я им там не показался…».

Благообразная Вологда

Когда родители в 1969 году перебрались в Вологду, для меня это было неожиданностью, но потом я оценил их выбор: благообразный, чистый, ухоженный городок. Они переживали, что я дома практически не живу – два года армии, пять лет учебы – как-то повлияли на мое распределение, и я оказался в древнерусском отделе Вологодского краеведческого музея, под крылом Ирины Александровны Пятницкой. Но мне на месте не сиделось – одно время уезжал на Урал, работал в городе Чердыни, в музее и в вечерней школе учителем. Когда родители упросили вернуться в Вологду, закончил курсы начальников отделения почтовой связи и работал на почте. Потом опять ушел в музей, оказался у Александра Рыбакова в бригаде реставраторов. Пришел туда как искусствовед, а практические навыки пришлось нарабатывать «на ходу». С перерывами отработал в этой бригаде почти 30 лет. В 90-х стало сложно, и мне неожиданно предложили пойти работать на ликеро-водочный завод, в отдел по снабжению. Потом одно время работал в книжном магазине.

В 1979 году я женился. Моя жена Татьяна Васильевна преподаватель английского языка, наш сын Женя закончил химфак МГУ, живет с семьей в Черноголовке, у нас двое внуков. Когда я вышел на пенсию, за меня вплотную взялись музеи и в Перми, и в Чусовом, и в Красноярске, и в Овсянке, я с ними сотрудничаю – к себе на родину, на Урал езжу по несколько раз в год. Но ни в какую переписку с музеями не вступаю: им как напишешь – они сразу это под стекло и начнут искать во мне «искру таланта». А отец еще в детстве говорил нам с сестрой: «Попробуйте только который-нибудь стать писателями – я из вас ремнем эту дурь выбью!»

Бытует представление, якобы все свои основные произведения Виктор Петрович написал в Вологде, – на самом деле это далеко не так. Некоторые произведения в Вологде просто продолжались, как, например, «Последний поклон». На собственно вологодском материале он написал мало – «Затеси», несколько небольших рассказов. Беловым отец восхищался задолго до личного с ним знакомства. У них с мамой был давний обычай: он читал ей вслух – и свои тексты еще до публикации, и чужие, то, что его зацепило. Иногда и нам с сестрой удавалось его чтение послушать. И вот однажды папа читал «Привычное дело» – и помню, мне самому стало интересно: настолько образно написано, что очень хорошо себе эту жизнь представляешь. «Деревня Бердяйка», «За тремя волоками», «Плотницкие рассказы» – всё это для отца было литературой высочайшей пробы.

«Белова в Вологде сейчас не хватает»

Василий Иванович был совершенно замечательный человек. Когда его не стало, мне было его по-человечески жаль не только как собеседника – для меня он был, помимо всего прочего, искренним поборником русской культуры, и в Вологде его сейчас очень не хватает... Ольга Сергеевна писала в своих воспоминаниях, что Василий Иванович всегда относился ко мне с теплым чувством – это так, и при этом он всё время меня ругал. Я долго думал, как определить уровень взаимоотношений, который у нас с ним сложился, а потом понял, что это такое деревенское общение, когда все друг друга хорошо знают, и каждый может чужому пацану всё высказать. Когда я работал на ликеро-водочном заводе, он мне говорил: «Вот раньше, Андрей, ты занимался богоугодным делом – иконы и фрески реставрировал, а теперь что? Народ спаиваешь!» Я пытаюсь объяснить, что у нашего завода продукция замечательная – кто наши напитки пьет, тот не сопьется. Нет, мол, любой алкоголь – пойло. Упорный был человек, но мне такие люди по душе, и я с ним не спорил.

Эта его бескомпромиссность, «упертость» всем была известна, ему даже казалось, что над ним посмеиваются. Я часто ездил на работу на велосипеде. И вот как-то Василий Иванович останавливает меня: как, говорит, я люблю на велосипеде ездить! Но мне нельзя – и так меня за придурковатого считают. Скажут: ну, Белов совсем с ума сошел!.. А Анатолий Заболоцкий, его друг, известный кинооператор, говорил, что не встречал человека искреннее и порядочнее, чем Василий Иванович. Раз на «Вагроне» надо было найти фотографа, который сделает хорошее рекламное фото дорогого алкоголя. Я обратился к Заболоцкому, а тот – ни в какую. Васе, говорит, не понравится... Так и не уговорил.

С мамой моей у Белова были очень хорошие отношения: несмотря на их разногласия с отцом, мама, мудрая женщина и хороший психолог, всегда служила неким буфером. Когда папы не стало, мы с Василием Ивановичем всё равно время от времени пересекались, и он всегда начинал разговор с одного и того же вопроса: как мать-то?.. Несмотря на свою внешнюю суровость – смотрит всегда немножко исподлобья, как будто сердито – он был чутким и отзывчивым.

«Ни Горбачёв, ни Ельцин не стоят того, чтобы из-за них ссорились Белов и Астафьев»

В какой-то момент до меня дошли слухи о разногласиях между отцом и Василием Ивановичем. Творческого соперничества между ними быть не могло, каждый писал на своем материале: Белов – на вологодском, Астафьев – о Сибири. Но политика в конце 80-х и в 90-е разрывала не только дружеские связи, но даже семьи. Время было такое – страну трясло, как в лихорадке. Отец общался и с Горбачёвым, и с Ельциным, и с теми литераторами, кого Василий Иванович считал либералами, – Искандер, Аксенов, Приставкин, Евтушенко, Битов и др. Тогда отношения отца не только с Беловым, но и с Носовым, Крупиным и Распутиным стали довольно напряженными. Но он вправе был иметь свой взгляд и на историю, и на современность: его родители пострадали от репрессий, сам он прошел войну, был ранен. Моя же точка зрения такова: ни Горбачёв, ни Ельцин и никто из политиков не стоит того, чтобы из-за них ссорились такие люди, как Белов и Астафьев. Мне рассказывали, что когда квартиру Беловых в Вологде сделали музеем, разбирали книги в шкафу – и на книгах, подаренных отцом Василию Ивановичу, стояла одна и та же подпись: Васе, брату… А когда отца не стало, первые телеграммы с соболезнованиями пришли маме из Вологды – от семьи художников Джанны Тутунджан и Николая Баскакова и от семьи Беловых. Это характерная черта русского человека, который, стоя на краю, не думает о прошлых обидах и недоразумениях.

«А это наш Коля Рубцов»

Благодаря папе мне удавалось знакомиться и общаться с людьми, выдающимися в своей сфере – в кино, театре, музыке и, конечно, в литературе. Он говорил, что когда уезжал из Перми, там в писательской организации были «разброд и шатание», а в Вологде всё держалось рукой мудрого кормчего Александра Романова. Местная писательская организация была замечательная, при том, что все писатели и поэты были совершенно разные. Я дружил с Володей Шириковым – он был мне ближе всех по годам, но прожил недолго.

Мое знакомство с Рубцовым можно только относительно назвать знакомством: виделись мы только один раз. В марте 1970 года, когда я еще служил в армии и Рубцов меня не видел и не знал, он вдруг пришел к нам и говорит маме: «Хочу сделать подарок вашему сыну, не знаю, понравились ли бы ему мои стихи, поэтому подарю книгу моих любимых поэтов», – и вручил ей сборник стихов Ронсара и Дю Белле с надписью: «Андрею, светлой звезде из созвездия Астафьевых в знак привета ко дню рождения». А через три месяца мы встретились и познакомились. Я тогда демобилизовался из армии. Раздался звонок, я открыл дверь, и мама сказала: «Вот, Андрей, познакомься, это наш Коля Рубцов». Я растерялся и даже толком поблагодарить его не смог за подарок, но хорошо помню его взгляд – испытующий такой, строгий. Как будто оценивал, насколько я гожусь для такого рода подписи, – видимо, решил, что гожусь. Потом уже я поразился подаренной книге: имея за плечами университет, я даже не слышал имени Дю Белле, а у него, детдомовского, это один из любимых поэтов…

«О книгах отца сужу как читатель, а не как сын»

Иной раз я видел, как создавалось то или иное произведение, знал его в оригинале и видел, во что оно превратилось в печати. Лучшим отцовским рассказом считаю рассказ «Ясным ли днем». В неподцензурном варианте там есть сцена казни предателя, а при публикации ее убрали – нетипично, мол. Но она мотивирует поведение главного героя. Полностью рассказ был опубликован в «Новом мире» – они такое делали запросто, ни Твардовский, ни Симонов ничего не боялись. Что же касается последних отцовских вещей – «Прокляты и убиты», «Людочка», «Печальный детектив» – на мой взгляд, это не лучшее из того, что он написал. Мне кажется, было бы лучше, если бы в памяти читателей он остался автором «Кражи», «Последнего поклона», «Затесей», «Пастуха и пастушки». У папы такая традиция была: он многие свои тексты отправлял на своеобразную рецензию своему лучшему другу – Евгению Ивановичу Носову. И вот когда он отправил ему первую часть романа «Прокляты и убиты», Носов написал ему: всё, конечно, правильно, но зачем в книге мат?.. Распутин и Быков тоже спорили с отцом по поводу этой книги, но у Астафьева был свой взгляд на правду о войне. И время – 90-е годы – накладывало на его творчество свой отпечаток. Многие литераторы, бывшие фронтовики воспринимали то, что происходило в стране и обществе, очень тяжело. Можно ли было представить, что Юлия Друнина, фронтовичка – покончит с собой, заперевшись в машине и пустив газ?.. Что Вячеслав Кондратьев, автор «Сашки», застрелится?.. Василь Быков с отцом были дружны, и он писал: брат Витя, я иногда радуюсь, что скоро умру...

В свое время большой – и ненужный – ажиотаж вызвала публикация так называемого «завещания» Виктора Астафьева. «Я пришел в мир добрый, родной и любил его бесконечно. Я ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье», – эти горькие строки не были предназначены для печати. На самом деле это не завещание – это эпитафия, надпись на могильном камне. Листок был вложен в конверт, на конверте написано: после моей смерти прочесть жене, детям и внукам. Публиковать это было не надо. Мало ли что может написать человек в минуту отчаяния?..

Писатели живы до тех пор, пока их читают

В нашей семье читали очень много, и я тоже привык к этому с детства. Хотя папа считал, что читательский вкус у меня «неправильный» и пытался выправить его по-своему: помню, например, как он долго втюхивал мне, подростку, «Детские годы Багрова-внука» – я тогда просто возненавидел и книгу эту, и Аксакова, и Багрова, и внука… Мама за меня заступалась, говорила отцу: «Оставь его в покое. Вспомни, как сам-то в детстве читал – что под руку попало, то и читаешь». Сегодня «Робинзона Крузо», завтра «Блеск и нищета куртизанок», потом «Дон Кихот», «Уленшпигель». Когда я уже студентом приезжал на каникулы в Вологду, на моей тумбочке всегда стояла стопка книг, журналы «Иностранная литература» – мама отбирала то, что прочитала сама, хотела, чтобы я тоже прочел, и я читал все ночи напролет. Читал и то, что отец привозил из-за границы. Набоков не впечатлил, но потрясла повесть Георгия Владимова «Верный Руслан» – мастерски написано. Радует, что внуки растут с книгой – охотно слушают и сами уже понемногу читают.