Однажды у писателя Светланы Алексиевич, в советское время много лет собиравшей воспоминания о войне, случился разговор с цензором, проверявшим её книгу:
- Да, нам тяжело далась Победа, но вы должны искать героические примеры. Их сотни. А вы показываете грязь войны. Нижнее белье. У вас наша Победа страшная... Чего вы добиваетесь?
- Правды.
- А вы думаете, что правда - это то, что в жизни? То, что на улице? Под ногами? Для вас она такая низкая. Земная. Нет, правда - это то, о чём мы мечтаем. Какими мы хотим быть! Кто пойдет после таких книг воевать? Откуда у вас эти мысли? Чужие мысли. Не советские. Вы смеётесь над теми, кто в братских могилах. Это ложь! Это клевета на нашего солдата, освободившего пол-Европы. На наших партизан. На наш народ-герой. Нам не нужна ваша маленькая история, нам нужна большая история. История Победы. Вы никого не любите! Вы не любите наши великие идеи. Идеи Маркса и Ленина.
- Да, я не люблю великие идеи. Я люблю маленького человека...

Воспоминания женщин - ветеранов в книге Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» - это наверное самое шокирующее, самое проникновенное, что я читал о Великой Отечественной Войне и вряд ли прочитаю в будущем. Ведь этих людей уже нет, и рассказывать об этом уже не кому. Уверен, что для многих эти лишь не многие отрывки из книги скажут куда больше о той войне, чем торжественные марши, праздничные речи и дежурные фильмы ко Дню Победы на телевидении.

С. Алиексиевич: О чём бы женщины ни говорили, у них постоянно присутствует мысль: война это прежде всего убийство, а потом - тяжелая работа. А потом «и просто обычная жизнь: пели, влюблялись, накручивали бигуди». В центре всегда то, как невыносимо и не хочется умирать. А еще невыносимее и более неохота убивать, потому что женщина даёт жизнь. Дарит. Долго носит её в себе, вынянчивает. Я поняла, что женщинам труднее убивать...

Кто-то нас выдал. Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде. С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный. Просит грудь. Но мама сама голодная, молока нет, и ребёнок плачет. Каратели рядом. С собаками. Собаки услышат, все погибнем. Вся группа - человек тридцать. Вам понятно?
Принимаем решение...
Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит. Ребенок больше не кричит. Ни звука. А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга...

Я до Берлина с армией дошла...
Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвёртый мама поднимает меня с постели и говорит: "Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи... Уходи... У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмёт? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами... "
Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах...

Я была пулеметчицей. Я столько убила...
После войны боялась долго рожать. Родила, когда успокоилась. Через семь лет...
Но я до сих пор ничего не простила. И не прощу... Я радовалась, когда видела пленных немцев. Я радовалась, что на них жалко было смотреть: на ногах портянки вместо сапогов, на голове портянки. Их ведут через деревню, они просят: "Мать, дай хлэба... Хлэба..." Меня поражало, что крестьяне выходили из хат и давали им, кто кусок хлеба, кто картошину. Мальчишки бежали за колонной и бросали камни. А женщины плакали...
Мне кажется, что я прожила две жизни: одну - мужскую, вторую - женскую...

Я до сих пор помню запах трупов, смешанный с запахом махорки. Но так девчонкой и осталась. В вагоне, когда ехали. Возвращались уже из Германии домой. Мышь у кого-то из рюкзака выскочила, так все наши девчонки как повскакивают, те, что на верхних полках, кубарем оттуда, пищат. А был с нами капитан, он удивлялся: "У каждой орден, а мышей боитесь"

Направили в Рязанское пехотное училище. Выпустили оттуда командирами пулемётных отделений. Пулемёт тяжелый, на себе его тащишь. Как лошадь. Ночь. Стоишь на посту и ловишь каждый звук. Как рысь. Каждый шорох сторожишь. На войне, как говорится, ты наполовину человек, а наполовину зверь. Это так. Другим способом не выжить. Если будешь только человек - не уцелеешь. Башку снесёт! До Варшавы дошла. И всё пешочком, пехота, как говорится, пролетариат войны. На брюхе ползли. Не спрашивайте больше меня. Не люблю я книг о войне. О героях. Шли мы больные, кашляющие, не выспавшиеся, грязные, плохо одетые. Часто голодные... Но победили!

Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там... Там я стала молиться. Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые... Мои слова... Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я - тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что... Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы - понимаете?

Самое невыносимое для меня были ампутации... Часто такие высокие ампутации делали, что отрежут ногу, и я её еле держу, еле несу, чтобы положить в таз. Помню, что они очень тяжёлые. Возьмёшь тихонько, чтобы раненый не слышал, и несёшь, как ребёнка... Маленького ребенка... Особенно, если высокая ампутация, далеко за колено. Я не могла привыкнуть. Раненые под наркозом стонут или кроют матом. Трехэтажным русским матом. Я всегда была в крови... Она вишневая... Черная...
Маме я ничего не писала об этом. Я писала, что все хорошо, что я тепло одета, обута. Она же троих на фронт отправила, ей было тяжело...

Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замёрзшие, с рваными одеялами на голове, с прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат. Мальчик. У него на лице замерзли слезы. А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб... Хлеб... Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берёт. Берёт и не верит. Не верит... Не верит!
Я была счастлива... Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась...

На войне было столько чудес. Я вам расскажу. Лежит на траве Аня Кабурова. Наша связистка. Она умирает – пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: "Как жаль, девочки". Потом помолчала и улыбнулась нам: "Девочки, неужели я умру?" В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: "Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома..." Аня не закрывает глаза, она ждёт. Наша Клава села возле неё, распечатала конверт. Письмо от мамы: "Дорогая моя, любимая доченька..." Возле меня стоит врач, он говорит: "Это - чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины..." Дочитали письмо. И только тогда Аня закрыла глаза...

Идём. Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш-бросок - тридцать километров. Тридцать! Жара дикая. И после нас красные пятна на песке. Следы красные. Ну, дела эти... Наши... Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают. Не смотрят под ноги. Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали. Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим. Они потом уже догадывались, смеялись: "Старшина, дай нам другое бельё. Девушки наше забрали". Ваты и бинтов для раненых не хватало. А не то, что... Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках. Ну, идём. В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идём к переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбёжка страшнейшая, мужчины - кто куда прятаться. Нас зовут... А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде... Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли. Под осколками. Вот оно, стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло... Может, первый раз тогда я захотела быть мужчиной. Первый раз...

Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду. Я была пэпэже, то, что расшифровывается походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: "Сестричка! Сестрёнка!", а после боя каждый тебя стережёт. Из землянки ночью не вылезешь. Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю. Промолчали. Гордые! А оно всё было. Потому что умирать не хотелось. Было обидно умирать, когда ты молодой... Ну, и для мужчин тяжело четыре года без женщин. В нашей армии борделей не было, и таблеток никаких не давали. Где-то, может, за этим следили. У нас нет. Четыре года. Командиры могли только что-то себе позволить, а простой солдат нет. Дисциплина. Но об этом молчат. Не принято. Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками: то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: "Ты чего?" Кому расскажешь?

После войны я жила в коммунальной квартире. Соседки все были с мужьями, обижали меня. Издевались: "Ха-ха-а... Расскажи, как ты там б... с мужиками..." В мою кастрюлю с картошкой уксуса нальют. Всыпят ложку соли... Ха-ха-а... Демобилизовался из армии мой командир. Приехал ко мне, и мы поженились. Записались в загсе, и всё. Без свадьбы. А через год он ушел к другой женщине, заведующей нашей фабричной столовой: "От нее духами пахнет, а от тебя тянет сапогами и портянками". Так и живу одна.

Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу... Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины. Они кричали нам: "Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п... наших мужиков. Фронтовые б... Сучки военные..." Оскорбляли по-всякому. Словарь русский богатый. Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. "Что с тобой?" - "Да ничего. Натанцевалась". А это - мои два ранения. Это - война... А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились – сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин - крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: "Читай стихи. Есенина читай".

В партизанах воевала два года... В последнем бою меня ранило в ноги, я потеряла сознание, а мороз был сильный, когда проснулась, почувствовала, что отморожены руки. Теперь живые, хорошие руки, а тогда чёрные... И ноги, конечно, тоже были отморожены. Если б не мороз, может быть, ноги удалось бы спасти, а они были в крови, и я долго лежала. Когда нашли меня, положили вместе с другими ранеными, свезли в одно место, много нас, а тут немцы снова окружают. Отряд уходит... Прорывается... Нас, как дрова, на сани побросали. Некогда смотреть, жалеть, всех отвозят глубже в лес. Прячут. Так отвозили и отвозили, а потом сообщили в Москву о моём ранении. Я ведь была депутатом Верховного Совета. Большой человек, мной гордились. 
Ноги пропали... Ноги отрезали... Спасали меня там же, в лесу. Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги... Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без... Вместо наркоза - бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы... Столярной... У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: "Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет". Я держалась... Я привыкла быть на людях сильной...

Мучило бездействие. Какое счастье было, когда появилась возможность включиться в подпольную работу, а не сидеть, сложа руки. Ждать. Сына, он побольше, он старше, на всякий случай я отправила к свекрови. Она поставила мне условие: "Возьму внука, но чтобы ты больше в доме не появлялась. Из-за тебя и нас всех убьют". Три года я не видела сына, боялась к дому подойти. Мы с сыном встретились уже после освобождения. Иду к дому, где свекровь жила, а ноги - вата. Бежит соседская девочка:
- Ой! Мама Лёни. А Лёня жив.
У меня ноги не идут дальше: сын жив. Она рассказала, что свекровь умерла от тифа, а Лёню взяла соседка. Захожу к ним во двор. В чём я? В немецкой гимнастёрке, в заштопанных чёрных ватниках, в сапогах старых. Соседка меня сразу узнала, но молчит. А сын сидит, босый, оборванный.
- Как тебя зовут, мальчик? - спрашиваю.
- Леня...
- А с кем ты живешь?
- Жил раньше с бабушкой. Когда она умерла, я ее похоронил. Я приходил к ней каждый день и просил, чтобы она забрала меня в могилку. Я боялся один спать...
- А где твои папа с мамой?
- Папа живой, он на фронте. А маму убили фашисты. Так бабушка говорила...
Со мной было двое партизан, они хоронили своих товарищей. И они слушают, как он мне отвечает, и плачут. Тут я не выдержала:
- Почему же ты свою маму не узнаёшь?
Он кинулся ко мне: " Папа!!" Я в мужской одежде, в шапке. А потом обнял с криком: "Мама!!!» Это был такой крик. Такая истерика... Он месяц меня никуда не отпускал, даже на работу. Я брала его с собой. Ему мало было видеть меня, что я рядом,
он должен был за меня держаться. Вот мы сядем обедать, он одной рукой держится за меня, а другой ест.

После войны я несколько лет не могла отделаться от запаха крови, он преследовал меня долго-долго. Стану стирать бельё - слышу этот запах, стану варить обед - опять слышу. Подарил мне кто-то красную блузочку, а тогда же это такая редкость, материала не хватало, но я её не носила, потому что она красная. Вот этот цвет я воспринимать уже была не способна. Не могла ходить в магазины за продуктами. В мясные отделы. Особенно летом... И видеть куриное мясо, понимаешь, оно очень похоже... Такое же белое, как человеческое... У меня муж ходил... Летом совсем не могла оставаться в городе, старалась хоть куда-то уехать. Как только лето, мне кажется, что сейчас начнётся война. Когда солнце нагревало все: деревья, дома, асфальт, - всё это запах имело, всё пахло для меня кровью. Что бы я ни ела, ни пила, не могла отделаться от этого запаха! Даже чистое белье постелю, а оно мне кровью пахнет...

Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. "Не ходи, убьют, - не пускали меня бойцы, - видишь, уже светает". Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: "Заслуживает награды". В девятнадцать лет у меня была медаль "За отвагу". В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги... И меня посчитали убитой... В девятнадцать лет... У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее - и не верю. Дитё.

Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу. Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья... Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека.

Я потом стала командиром отделения. Всё отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: "Старшина за бортом!" Вытащат. Вот такая элементарная мелочь... Но какая это мелочь? Я потом лечилась...

Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжёлое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: "Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь". Брат на фронте погиб. Она плакала: "Одинаково теперь - рожай девочек или мальчиков.

У нас попала в плен медсестра... Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли её: глаза выколоты, грудь отрезана... Её посадили на кол... Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у неё мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку...

Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках... На жилах... В кровище весь... Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала... Бинтую, а раненый: "Скорей, сестра. Я еще повоюю". В горячке...

Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
- Вы когда перенесли инфаркт?
- Какой инфаркт?
- У вас всё сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Всё тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают... Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днём, но тут же отказались от этой затеи. Наши "По-2" подстреливали из автомата... Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолёт заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле.

Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала - дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползёшь, да ещё под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: "А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться.

Моя подруга... Не буду называть ее фамилии, вдруг обидится... Военфельдшер... Трижды ранена. Кончилась война, поступила в медицинский институт. Никого из родных она не нашла, все погибли. Страшно бедствовала, мыла по ночам подъезды, чтобы прокормиться. Но никому не признавалась, что инвалид войны и имеет льготы, все документы порвала. Я спрашиваю: "Зачем ты порвала?" Она плачет: "А кто бы меня замуж взял?" - "Ну, что же, - говорю, - правильно сделала". Еще громче плачет: "Мне бы эти бумажки теперь пригодились. Болею тяжело". Представляете? Плачет.

Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет... Приглашать на встречи... А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины - победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими... У нас, скажу я вам, забрали победу... Победу с нами не разделили. И было обидно... Непонятно...