Многие могут рассказать, что их дед не любил рассказывать про войну. Ничто не сможет передать через что люди прошли на войне лучше, чем их собственные воспоминания. Воспоминания маленьких людей, добывших одну на всех большую победу. Мне захотелось процитировать некоторые прочтённые мною. Отрывки взяты из книг: «Воспоминания о войне» Н.Н. Никулина, «У войны не женское лицо» С. Алексиевич, «Трагедия Мясного бора: сборник воспоминаний участников и очевидцев Любанской операции» И.А. Ивановой и «Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели» Д.П. Панова.

Бежим по только что освобожденной деревне. Убит политрук роты, командир второго взвода Иванчиков, а командир первого взвода тяжело ранен. На бегу перепрыгиваю воронку, на краю которой лежит разорванный пополам солдат, рядом другой с оторванными ногами кричит мне вслед: "Лейтенант, пристрели меня, больше не могу". На другой стороне воронки лежит солдат, рядом с ним его каска, наполовину наполненная кровью, в агонии он ковыряет рваную рану за ухом. Но вот уже немецкая траншея. Еще немного, и рукопашная. Внезапный удар в ногу свалил меня на землю. В горячке вскакиваю, пытаюсь бежать и падаю, адская боль парализует все тело, а в голове тревога – только бы не попасть в плен, лучше смерть. Еще в сознании, слышу как с выкриками и ругательствами идет рукопашный бой. Слышу, его накал постепенно стихает, наша взяла. В полусознательном состоянии слышу, как автоматчики положили меня на плащ-палатку, вот уже волокут в тыл. Мелькнула мысль: "Значит, в плен не попаду", – и потерял сознание.

Особенно запомнился Ржев – этот орешек, над которым бились многие месяцы и уложили тысячи и тысячи за каждый шаг к нему. За все дороги войны я не видел столько крови, как под Ржевом. Осенью дивизия перешла к обороне. Как её называют – окопная война – не отличалась практически от тех кровавых боев, которые только что прошли. Постоянные схватки разведгрупп, наших и противника, т.е. разведка боем. Это когда бросают в бой взвод или роту и определяют, какими силами противник их уничтожает. Артиллерийские дуэли, нескончаемые бомбежки, да плюс ко всему досаждали снайперы, поэтому люди гибли ежедневно, и кровь людская лилась не переставая.

Прибегает за мной санитар, чтобы я срочно шёл в сарай, где были наши бойцы, и куда угодила мина. Среди убитых и раненых я увидел стоящего солдата, которому осколком оторвало нижнюю челюсть. Ранение было страшным, кровь заливала зияющее горло, солдат задыхался, глаза его выражали ужас, но в горячке он еще держался на ногах. Подчинив своё самообладание единой цели – помочь солдату, я из большого индивидуального пакета сделал твердый овальной формы валик и туго наложил его на место отсутствующей челюсти. Это остановило кровотечение, не нарушая дыхания. Раненый задышал спокойно, глаза его стали выражать благодарность, говорить же он не мог. Много лет прошло с тех пор, и однажды в своей послевоенной практике я встретил человека с подобным ранением. Ему была сделана пластическая операция по восстановлению нижней челюсти, и человек жив.

Нас окружили. С нами политрук Лунин. Он зачитал приказ, что советские солдаты врагу не сдаются. У нас, как сказал товарищ Сталин, пленных нет, а есть предатели. Ребята достали пистолеты... Политрук приказал: "Не надо. Живите, хлопцы, вы молодые". А сам застрелился...

Ранним утром нас подняли по тревоге. Было еще совсем темно. Над рекой, словно яркие люстры, висели на небольших парашютах немецкие осветительные ракеты. Бывалые моряки освободились от всего лишнего: сложили в кучу котелки, сняли противогазы и вещевые мешки. Из мешков достали только бескозырки и полотенца. Бескозырки надели вместо ушанок, полотенца прихватили на случай ранения. Мы с Колей тоже последовали примеру бывалых. Выждав момент, когда погасли немецкие осветительные ракеты, бросились на лёд. Двигались перебежками. Но пробежать незамеченными удалось лишь метров двести. С вражеского берега взлетели красные ракеты, а за ними — десятки осветительных. Стало светло, как днем. И сразу застучали фашистские пулеметы. Мы с Колей бежали почти рядом. Вдруг он споткнулся и упал вниз лицом. Я перевернул его. Глаза у него были открыты, а изо лба над переносицей струился ручеёк крови. Он умер мгновенно. Положив друга меж вздыбленных льдин, я поцеловал его и накрыл ему лицо бескозыркой. А потом рванулся вперед. Так бежал, что из второго взвода очутился в первом. Вокруг падали, сражённые свинцовым ливнем, матросы. Раздавались стоны и крики. Пули отскакивали рикошетом ото льда. Нас осталось человек тридцать, когда немцы пустили в ход мины. Одна из них сбила меня с ног и оглушила. Как выяснилось позже, у меня лопнула барабанная перепонка. Мы лежали за торосами. И тут меня ударило в правую ногу. Я перетянул ее ниже колена полотенцем, разорвал клёш и забинтовал рану. Нас осталось восемь человек из ста восьмидесяти двух. А четверо из оставшихся в живых были ранены. До берега было еще далеко. Мы прошли чуть больше половины пути...

Атаки в продолжались своим чередом. Окрестный лес напоминал старую гребенку: неровно торчали острые зубья разбитых снарядами стволов. Свежий снег успевал за день почернеть от взрывов. А мы всё атаковали, и с тем же успехом. Тыловики оделись в новенькие беленькие полушубки, снятые с сибиряков из пополнения, полёгших, еще не достигнув передовой, от обстрела. Трофейные команды из старичков без устали ползали ночью по местам боев, подбирая оружие, которое кое-как чистили, чинили и отдавали вновь прибывшим. Все шло как по конвейеру. Убитых стали собирать позже, когда стаял снег, стаскивали их в ямы и воронки, присыпая землей. Это не были похороны, это была «очистка местности от трупов». Мертвых немцев приказано было собирать в штабеля и сжигать. Весь январь и февраль дивизии топтались у железной дороги в районе Погостье — Шала. По меньшей мере три дивизии претендовали на то, что именно они взяли Погостье и перешли железнодорожное полотно. Так это и было, но все они были выбиты обратно, а потом вновь бросались в атаку. Правда, они сохранили лишь номера и командиров, а солдаты были другие, новые, из пополнений, и они шли в атаку по телам своих предшественников. И все-таки Погостье взяли. Сперва станцию, потом деревню, вернее места, где все это когда-то было. Пришла дивизия вятских мужичков, низкорослых, кривоногих, жилистых, скуластых. «Эх, мать твою! Была не была!» — полезли они на немецкие дзоты, выкурили фрицев, все повзрывали и продвинулись метров на пятьсот. Как раз это и было нужно. По их телам в прорыв бросили стрелковый корпус, и пошло, и пошло дело. В конце февраля запустили в прорыв наш дивизион — шесть больших, неуклюжих пушек, которые везли трактора. Больше — побоялись, так как в случае окружения вытащить эту тяжелую технику невозможно.

Лейтенант отползает в сторону, а через минуту возвращается бледный, волоча ногу. Ранило. Вспарываю сапог. Ниже колена — штук шесть мелких дырочек. Перевязываю. Он идет в тыл. До свидания! Счастливо отделался!.. Однако в душе у меня смутное сомнение: таких ран от снаряда не бывает. Ползу в ту воронку, куда уходил лейтенант. И что же? На дне лежит кольцо от гранаты с проволочкой... Членовредительство. Беру улики и швыряю их в воду на дне соседней воронки. Лейтенант ведь очень хороший парень, да к тому же герой. Он получил орден за отражение танковой атаки в июле 1941 года, на границе. Выстоял, когда все остальные разбежались! Это что-нибудь да значит. Теперешний же срыв был у него неслучаен. Накануне он столкнулся в траншее с пьяным майором, который приказал ползти к немецкому дзоту и забросать его гранатами. Оказавшийся тут же неизвестный старший сержант пробовал возражать, заявлял, что он выполняет другое приказание. Рассвирепевший майор, не раздумывая, пристрелил его. Лейтенант же пополз к доту, бросил гранаты, не причинившие бетонным стенам никакого вреда, и чудом выполз обратно. Он вернулся к нам с дрожащими глазами, а гимнастерка его была бела от выступившей соли. Бесполезный риск выбил лейтенанта из равновесия...

Поступил приказ перевести артиллеристов в стрелковые подразделения. Измученные, голодные люди обороняли занимаемый рубеж до последнего дыхания. Раненые, перевязанные обрывками белья, не уходили в тыл, ведя бой до последнего патрона. Я не помню ни одного случая добровольной сдачи в плен, несмотря на немецкие листовки с обещаниями прекрасной жизни. Через четыре дня был получен приказ взорвать орудия и двигаться в район сосредоточения к Мясному Бору. Здесь скопилась масса людей, лишённых возможности как-либо действовать из-за непрерывных бомбёжек и полной незащищённости. Из-за голода на это не было и сил. Мы, несколько командиров, заняли позицию вокруг толстой осины. Каждому — ячейка между корней, головой к дереву, и каждый день кого-то убивало... 21 июня стало известно, что в горловине мешка пробит проход. Начальнику связи дивизиона Н. Ф. Ушакову — с открытой формой туберкулеза и мне — с тяжелой дистрофией было разрешено выходить самостоятельно… Где пешком, где ползком мы пошли к горловине. Проход вдоль узкоколейки был 250-300 м шириной и около 4 км длиной. Немцы вели прицельный огонь, чтобы не поразить своих, на всём протяжении «коридора». Пережидая, мы намечали очередную воронку, к которой Ушаков перебегал, а я перекатывался. На полпути Ушакова прошило автоматной очередью. Я попытался к нему подползти, но был обстрелян. Пули задели одежду, но сам я остался цел и продолжал ползти к выходу. Речка Полисть до берегов была заполнена трупами, живые ползли по телам мертвых. Этот «коридор» недаром назвали Долиной смерти, его можно было назвать адом, мясорубкой, огненными жерновами. Но никакими словами нельзя выразить того, что там творилось. Надо мной судьба смилостивилась: в конце «коридора» меня в бессознательном состоянии подобрали санитары и доставили в госпиталь. Пришёл в себя, подлечился и вернулся в свой родной 894-й артполк, с которым прошел все дороги войны до Победы.

Один наш солдат... Как вам объяснить? У него все дома погибли. Он... Нервы... Может, пьяный? Чем ближе была победа, тем больше пили. В домах и подвалах всегда можно было найти вино. Шнапс. Пили и пили. Он взял автомат и бросился в немецкий дом. Разрядил обойму. Никто за ним не успел. Побежали. А в доме уже одни трупы. Дети лежат. Забрали у него автомат, связали. Он матом кроет: "Дайте я сам застрелюсь". Его арестовали и судили - расстрел. Все его жалели. Он всю войну провоевал. До Берлина дошёл.

Но самое страшное было впереди, самое страшное - это Сталинград. Какое там поле боя? Это город - улицы, дома, подвалы. Горело все, на Волге, например, горела даже вода. Даже зимой река не замерзала, а горела. Всё горело... В Сталинграде не было ни одного грамма земли, не пропитанного человеческой кровью. Русской и немецкой. И бензином. Смазочным маслом... Там все поняли, что отступать дальше некуда, нельзя нам отступать: или погибнем все - страна, русский народ - или победим. Это всем стало ясно, наступил такой момент. Вслух не говорили, но каждый понимал. Генерал и солдат понимал. Прибывает пополнение. Молодые такие, красивые ребята. И через день-два все погибают, никого нет. Я уже начинала бояться новых людей. Боялась их запоминать, их лица, их разговоры. Потому что вот они приехали, и вот их уже нет. Два-три дня... Это же сорок второй год - самый тяжелый, самый трудный момент. Был случай, когда из трехсот человек нас осталось к концу дня десять. И когда нас столько осталось, когда стихло, мы стали целоваться, плакать, что мы вдруг живы.

В первый же день войны Дмитрий Зайцев, бывший лётчик моего звена совершил воздушный таран — первый на Юго-Западном фронте. По официальной версии, Дима Зайцев хладнокровно обрубил лопастями своего самолета хвостовое оперение “Юнкерса”, после чего совершил вынужденную посадку. А на самом деле, по рассказам самого Димы Зайцева, дело было так. Зайцев довольно удачно догнал бомбардировщик и принялся поливать его из всех наших четырех пулеметов “ШКАС”. Сколько не стрелял Зайцев по “Юнкерсу”, но наши мелкокалиберные пулеметы не могли принести ему существенного вреда и, в конце концов, заели. Дима наклонился и принялся дергать за кольца перезарядки пулеметов, перестав наблюдать по курсу. Истребитель за несколько секунд догнал бомбардировщик и уткнулся своим винтом в его хвост. Как это часто бывает в жизни — специально такую операцию повторить наверняка бы не удалось. Дня через два последовал указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Вокруг подвига сразу был поднят необыкновенный шум, и ясно было, что летать и воевать, рискуя погибнуть, такому герою как Зайцев, не к лицу. Он должен был быть не по зубам фашистским асам. Для этого Диму срочно назначили командиром полка истребителей ПВО в город Горький, куда немцы наведывались лишь по праздникам, и где Дима до самого конца войны благополучно попивал водочку и парился в бане. Лётчик первой эскадрильи нашего полка Сергей Зайцев взялся повторить подвиг Дмитрия, видимо, уверенный и в исходе тарана, после которого в живых оставались очень нечасто. Сережа Зайцев взлетел на “И-16”, чтобы разделаться с “Рамой”, которая вела разведку нашего аэродрома, кувыркаясь, едва ли не над нашими головами, доводя многих до бешенства. Несколько раз Сережа заходил для атаки, но стоило ему открыть огонь из пулеметов, как немецкий пилот, за мгновение успевал увернуться, и огненная трасса летела мимо. Затем, видимо, Сережа решил протаранить “Раму”. Но одно дело рубить пропеллером хвост грузного бомбардировщика, а другое дело — столкнуться с вертихвосткой “Рамой”! Немецкий пилот, видимо, в последнее мгновение разгадал намерение Сергея и резко пошел влево с набором высоты. “Ишачок” Сергея Зайцева ударил своим курносым носом прямо в кабину немецкого летчика и намертво сцепился с его самолетом, будто бы одел на свой фюзеляж проклятую “Раму”. Уже в воздухе они загорелись и через несколько секунд рухнули на землю. Наутро мы похоронили Сергея.

Военнослужащие позируют на брошенном в Крыму немецком истребителе Мессершмитт Bf.109.

Права на данное фото принадлежат Федеральному государственному унитарному предприятию «Информационное телеграфное агентство России (ИТАР-ТАСС)».

Расскажу о командире нашего партизанского отряда. Связные передали в отряд: семью командира забрали в гестапо: жену, двух маленьких дочек и старую мать. Всюду развешаны объявления, на базаре раздают листовки: если командир не сдастся, семью повесят. Срок, чтобы подумать - два дня. Полицаи ездили по деревням и проводили среди людей агитацию: красные комиссары не жалеют даже собственных детей. Они - чудовища. Для них нет ничего святого. Сбрасывали листовки с самолета над лесом. Командир хотел сдаться, хотел застрелиться. Его не оставляли одного всё это время. Следили за ним. Он мог застрелиться. Связались с Москвой. Доложили обстановку. Получили инструкцию. В тот же день собрали в отряде партийное собрание. На нём было принято решение: не поддаваться на немецкую провокацию. Как коммунист, он подчинился партийной дисциплине. Через два дня послали в город разведчиков. Они принесли страшную весть: всю семью повесили. В первом же бою командир погиб. Как-то непонятно погиб. Случайно. Я думаю, он хотел умереть.