Читаю тут длинный пост про "травму свидетеля". Это, оказывается, термин такой в психологии. Мы все испытываем травму свидетеля, похоже. Уже 18 лет, начиная с разбомбленного Грозного и "Курска", который "утонул". Грозный у меня всю жизнь перед глазами, старики в подвалах с крысами, наши штурмовики, от которых надо прятаться, как от вражеских, седые руины вокруг. Я помню, как читала про письмо капитана Колесникова. И мне было так страшно - представить себя в этой ледяной, мокрой, вечной ночи. Потом был Норд-Ост. Люди, умершие от газа, которым наши спецслужбы травили террористов, но не сообщили врачам, как быстро откачать заложников. Я до сих пор не знаю, в этом ли дело, или только в том, что никто не был готов их реанимировать. Или в том, что их в принципе нельзя было реанимировать. Помню, меня провели в штаб, где с родственниками встречалась Матвиенко, и она называла их почему-то "коллегами". С тех пор это слово ненавижу в любом контексте, кроме сугубо профессионального. Потом все представляла себе этот зал, и как в углах появляется белый газ и сколько времени уходит на то, чтобы люди поняли, что это конец. Или даже не поняли, а только испугались. Или обрадовались, что сейчас их спасут. Потом был взрыв госпиталя в Моздоке, и рыдающие люди, и я все думала: вот лежит человек в палате, взрыв, и на него падает потолок. Он успел понять, что это? Ему было больно? А потом был Беслан, когда больно было так, что хотелось выть от одного вида живых человеческих теней возле мертвого черного полиэтилена на площади. Сколько живу - помню. Война на востоке Украины. Друг-фотокорр показывал свой короткий фильм, который он снимал там целый месяц. Там есть сцена: женщина, которая давно живет в подвале, выходит на улицу, смотрит на небо и говорит, что жить - хорошо. И рассказывает, как стреляют по дому ночью. Я представляла себя в этом подвале и думала, а смогла бы я радоваться жизни так, как она.

А теперь я все думаю про этот кемеровский кинозал с мультиком про Шерлока-гномса, и как появился горелый запах, и как люди стали биться в двери, и мамы наверное накрывали собой детей, надеясь спасти. Мне страшно думать про их осиротевших родных. Про отца, который приходит в дом, полный игрушек, великов, раскрасок, пахнущий духами жены и бьющий в сердце фотографиями на стенах. Я не знаю, как отдать им хоть немного своих сил. Могу только об этом думать.
Читаю в статье, что не надо вовлекаться, что никому этим не поможешь, а себе навредишь. И что надо найти себе дело, например, помогать другим. Я не против дела.

Вот сегодня (уже вчера) я была на конференции, где мы весь день обсуждали жизнь детей и взрослых с инвалидностью, с ментальной в том числе. Вроде бы так понятно все - есть люди, которые живут, как в тюрьме, в интернатах, они не могут пожаловаться, не могут себя защитить и поэтому живут так плохо, и поэтому мы должны их защищать. А чиновнику это непонятно. Он говорит про деньги, про наши завышенные требования, про то, что другие ведомства ничего не делают, а он такой молодец, но один в поле не воин. И не может просто сказать: "Ребята, ну давайте вместе биться за каждого парня и девчонку, я готов, я на этом месте ради того, чтобы чья-то жизнь стала лучше, и вообще мы же с вами одно дело делаем". Нет, так им нельзя. Почему - не знаю.

Или вот, казалось бы, так просто - ну уйди ты в отставку, человек, который не справился на "своей территории": губернатор, генерал, мэр. Ну никто же тебе не станет плевать в спину. Потому что это поступок. Но нет, никто не уходит. И их не снимают с должности. Потому что нельзя "идти на поводу". Они ни в чем не хотят идти на поводу у своего народа. Ни в национальных трагедиях, ни в битве за права инвалидов.

Они не вовлекаются. У них нет травмы свидетеля. Получается, что синдром свидетеля - это просто синдром человека. Пусть лучше я буду с этим синдромом.