Дорога к дому

Мы ехали в Красавин Починок на родину Геннадия Горбунова, генерального директора и хозяина крупнейшего на Востоке сельхозпредприятия, выпестованном им за десятилетия.

Агрофирма имени Павлова — самое крупное на северо-востоке области сельхозпредприятие. В нем пятьсот работающих. Дойное стадо в две тысячи голов с надоем в девять тысяч литров в год от каждой коровы, свой маслозавод, убойный цех, сушилки, лесопилки, мельницы. пекарни, магазины, рестораны, базы отдыха, пасеки, рыбоводческие пруды… Свой банк для работников, чтобы люди не попадали в долговую зависимость, своя газета. И все это, собранное в единый экономический кулак, работает как хорошо настроенный музыкальный инструмент под управление Горбунова.
…Зимняя дорога, недавно расчищенная грейдером, была скора и легка.

— Вот этой дорогой я в школьные годы бегал в Никольск на учебу. Сорок километров. Каждую субботу и воскресенье… Вприпрыжку за шесть часов, — рассказывал Горбунов.
Он вез нас в комфортабельном, роскошном вседорожнике. Мы ехали отрогами Северных Увалов, тех самых водораздельных холмов, с которых начинаются великие реки, текущие на Север в Ледовитый океан и на Юг — в Каспий, бывший некогда океаном Тэтис…

Загадочны картины Никольского района. Все исторические источники говорят об якобы депрессивной экономике района во все времена. Но глядишь на старинные деревни, рассыпанные по увалам, и не веришь этим утверждениям. По пятьдесят, сто, сто пятьдесят подворий. А какие дома! По две избы под одной крышей, в два этажа, с рубленными мезонинами…
Это ж настоящее богачество! Откуда?

И, скорее всего, дороги уводили крестьянина в Сибирь. Ведь именно по этим водораздельным холмам шла дорога в сторону, богатую соболем и иной пушниной…
В самом начале Никольского района будет большое село Аргуново, родина отца Горбунова. Отсюда с вершины холма хорошо видно, как цепочки деревень уходят по холмам на восток. Такое ощущение, что дорога эта проходит по небу.

Что же означает это слово — Аргун? Явно тут присутствует санскрит… «Ар» — свет, «га» — движение. Известно, что «сварга» — означает «божественная, небесная дорога, светоч»… Скорее всего, «арга», «аргун» так же будет означать «путь к свету, солнцу»… То есть, известное нам по средним векам «Хождение встреч солнцу», на восток…

…Деревня Красавин Починок еще сохраняла остатки былой мощи.

— Здесь было три Горбуновских дома. Наши дома были самые большие, самые ухоженные. А вот в этом доме, окнами на реку, я вырос. В тридцатых моего деда раскулачили. За четыре коровы и четыре лошади… Отправили в Ухту, а потом в Инту… Там он и сгинул. Дом заняли под сельсовет. Правили те, кто всю жизнь от работы бегал. Лодыри и завистники. А бабку с детьми выселили в баню. От горя она обезножила. Нынче эту болезнь называют инсультом. Два года ее отпаривали в бочке с травами. И она пошла, наконец. Но из бани ее еще трижды выселяли за недоимки…
Мы пересекли мост, за которым когда-то стояли клуб и фермы, и отправились лесной дорогой в Елховку, деревню, которая раньше славилась удивительными мастерами. За Красавиным Починком начиналась дорога, накатанная лесозаготовителями. Крутой внедорожник Горбунова легко преодолевал эту заметенную снегами дорогу жизни, соединявшую Елховку с миром.
— Лет тридцать здесь не бывал, — сказал Горбунов с сожалением.
— Нам бы для фильма сцена нужна с буксованием, — попросил я Горбунова. — Нужен образ: родина держит.
— Это не проблема, — отвечал уверенно Горбунов, — забуксовать я, где хошь, могу.
Он слегка повернул руль, и внедорожник, неожиданно завалившись на бок, встал.
— Здорово! — похвалил я.

Горбунов не отвечал.
Мы, выскочив из машины, принялись снимать, как внедорожник, гребя всеми четырьмя колесами, все глубже зарывается в снег. Потом из-под колес стала вылетать жидкая грязь, а машина и вовсе легла на бок.

— Приехали, — сказал все так же уверенно Горбунов.
Мы еще побуксовали. Кадры получались крутые.

— Володя, убирай свой телевизор! — сказал Горбунов. — Тут у нас не кино, а настоящая жизнь начинается. Колхозные слезы и сопли.
…Самим выбраться не было никакой возможности. Была середина дня, заснеженная дорога была пустынна, мобильная связь не работала. В городском вседорожнике не было даже лопаты.
— Север! — сказал я. — Жизнь в экстремальных условиях. Одно неверное движение — и ты получаешь сполна все прелести нашего существования в условиях отрицательной изотермы…
— Это вам не Гольфстрим! — поддержал меня Горбунов и решительно направился к темневшим вдалеке избам деревни Елховки. — Хоть лопатами разживемся. Хотя мы сидим так, что лопаты вряд ли нам помогут.

Мы пошли по следам лесозаготовителей, которые были сверху испещрены волчьими стежками. Я вспомнил рассказы никольчан про волков, которые среди бела дня в поселке Борок задрали всех собак.
Елховка была пустынна. Большинство домов ее были или на половину разрушены, или засыпаны снегами по брови, не выдавая ни единым следочком присутствия человека.

Я подумал, какая жизнь здесь ликовала и сверкала всеми своими красками еще пятьдесят лет назад! Какие завораживающие коллективные труды знали эти поля и луга. Как страдали деревни в сенокос, соединяя труд и песню, как весело было всем миром осилить стога и скирды перед наступающими перевалами гроз, как радостно трудились все от мала до великого на жатве, на тереблении и уборке льна, и как потом гуляли на деревенских пивных праздниках, которые не знали водки и самогонки, а лишь сваренное стариками по вековым рецептам, без дрожжей и сахара, пиво… Как уважительны и добросердечны были отношения между людьми, когда все были Иванами Ивановичами и Марьями Ивановнами…

Однако Горбунов нашел жилой дом и хозяина его, копавшегося по хозяйству во дворе.

— Геннадий, как хоть ты здесь? — заволновался хозяин, обрадовавшийся неожиданной встрече. — А мы здесь два старика остались. Я да Миша Бушманов. Бабы у нас давно примерли. Миша уж пять годов, как вдовствует, а я — больше десяти. Скучно. Вечером соберемся, посумерничаем, поговорим, да и по домам, на боковую.
Старик дал нам две лопаты, Горбунов, вскинув их на плечо, пошел обратно, а нас отправил к Михаилу Бушманову, второму старожилу Елховки, у которого, якобы, была машина.
— Он уже старый совсем, за восемьдесят, — сказал нам Горбунов. — Помню, мне было семь-восемь лет, мы силосовали в этой бригаде, так Михаил Васильевич был уже в то время здесь звеньевым крупного механизированного звена.
Дом Бушманова мы нашли по дыму из трубы. На крыльцо вышел высокий худой старикан с валенках с калошами и в старой латанной-перелатанной фуфайке.
— Помощь нужна! — попросили мы. — Засели с Горбуновым в поле.

Бушманов, услыхав имя Горбунова, заторопился. В заулке стоял древний уазик без номеров, настолько древний, что его борта просвечивали насквозь. Он был копией своего хозяина в залатанной фуфайке и валенках.
Машина с трудом повиновалась стартеру, чихала и глохла, но все же старый механизатор смог запустить дребезжащий мотор, и мы покатили к нашему великолепному вседорожнику.

Горбунов к тому времени, презрев снег и мороз, на ногах у него были полуботинки и тонкие носки, окопал машину.

Старик Бушманов вытащил из багажника своего вездехода толстенную, в руку толщиной, веревку. Однако, на заграничной машине не было ни одной проушины, чтобы зацепить веревку. Пришлось Самохину, нашему оператору, лезть под машину и цеплять веревку за рулевую тягу.

Мы перекрестились: старик Бушманов и гендиректор Горбунов сели в машины и включили скорости…

Увы, древний уазик, напрягшись из последних стариковских сил, только елозил по дороге, теряя детали, ни на сантиметр не сдвинув тяжеленный внедорожник…

Родина Горбунова не хотела нас отпускать… Мы отправили старика Бушманова в сохранившийся Красавин Починок за подмогой, а сами забрались в машину, чтобы хоть немного согреться в ожидании помощи.

— Надо родину тоже брать под свое крыло, — сказал я Горбунову.
— Все нужно брать, — отвечал он. — Только нужна еще бы одна жизнь…