Привычка сидеть
Общественный консенсус в том, что приговор мягкий. Мягкий, несмотря на то что Удальцов уже полтора года отсидел в четырех стенах своей квартиры. Мягкий, несмотря на то что вынесен ни за что. Все равно мягкий, говорим мы. И это значит, что к нам вернулась привычка сидеть, толерантность к несвободе, способность воспринимать тюремное заключение как неприятный, конечно, но закономерный этап жизни — что-то вроде детской ветрянки
В (немногочисленных, впрочем) публичных обсуждениях приговора Сергею Удальцову меня поразила легкость. С какою легкостью все посчитали, что четыре с половиной года тюрьмы, назначенные судом, — это на самом деле не четыре с половиной года, а год. Ну, потому что полтора года Удальцов уже отсидел под домашним арестом, а оставшийся срок надо разделить пополам, ибо будет же Удальцов подавать прошение об условно-досрочном освобождении… Вот и получается, что суд посадил Удальцова всего-то на год. Всего-то на год. Всего-то на год…
Общественный консенсус в том, что приговор мягкий. Мягкий, несмотря на то что Удальцов уже полтора года отсидел в четырех стенах своей квартиры. Мягкий, несмотря на то что вынесен ни за что. Все равно мягкий, могли ведь и восемь дать. Все равно мягкий, тем более что Удальцов поддержал присоединение Крыма. Все равно мягкий, говорим мы.
И это значит, что к нам вернулась привычка сидеть, толерантность к несвободе, способность воспринимать тюремное заключение как неприятный, конечно, но закономерный этап жизни — что-то вроде детской ветрянки.
В 2007 году, я помню, во время очередного Марша несогласных (были тогда такие демонстрации протеста человек по сто, над которыми смеялись) меня задержали. А кроме меня задержали еще человек пятьдесят, в основном знакомых. Сергея Пархоменко тогда задержали, Марию Гайдар, Гарри Каспарова… Всего-то на четыре часа. Всего-то подержали в актовом зале отделения милиции, причем начальник отделения оказался шахматистом-любителем и не преминул взять у Каспарова автограф. Но это четырехчасовое задержание казалось нам тогда фантастическим событием. Я помню, что все задержанные находились в состоянии этакой эйфории. Невозможно же было представить себе, что вот так запросто прикоснешься к реалиям «Архипелага ГУЛАГ», впрочем, безопасно, комфортно и всего на четыре часа. Это было приключение. Сесть в тюрьму тогда было весьма трудно. Для того, чтобы сесть тогда, надо было либо очень стараться и нарываться, как Лимонов, либо быть олигархом, как Ходорковский.
А теперь ничего, привыкли. Сначала привыкли к тому, что сажают на сутки. Потом потянулись бизнесмены-лагерники. О них несколько лет талдычила Ольга Романова, но доталдычилась не до того, что перестали сажать, а до того, что тюрьма превратилась в весьма ожидаемый поворот бизнес-карьеры. Потом привыкли и к реальным срокам. Привыкли уже к тому, что полтора года домашнего ареста и еще год в тюрьме — это мягко.
Как это ни странно, привычка сидеть является залогом некоторой даже беззаботности. Самым беззаботным известным мне человеком был мой дед, военный врач. И друзья его были беззаботными людьми. Я помню, как собирались эти офицеры и как по-детски совершенно веселились. А однажды, будучи совсем молодым человеком, я задержался по романтическим делам часов до трех ночи, в три часа ночи явился к деду и позвонил в дверь. Минут сорок дед не открывал, а когда открыл, выяснилось, что все это время он жег документы и что в шкафу у него лежит «тревожный чемоданчик», вернее, тревожный рюкзак. Был конец восьмидесятых годов, перестройка уже, но мой дед, самый беззаботный человек на свете, продолжал сохранять ежедневную готовность к аресту.
И как-то это связано: готовность к аресту и беззаботность.
А еще однажды я поехал в гости к подруге в старый дачный поселок на Рублевке. И дед моей подруги тоже оказался веселым человеком. Он был военный конструктор. И он весело балагурил весь вечер и говорил, что всю его жизнь каждый день могли арестовать и посадить надолго, но зато давали государственные дачи и не мешали заниматься наукой. И уезжая, я спросил у него, как же так можно жить в состоянии вечной опасности, а он ответил: «Молодой человек, вот вы садитесь в машину. Риск попасть в аварию для вас примерно такой же, как для меня всю жизнь был риск попасть в тюрьму. Но вы же не отказываетесь от машины…»
И это чувство вернулось. Я думаю, теперешние депутаты, министры, губернаторы, журналисты, общественные деятели, бизнесмены понимают, что арест возможен, но зато все еще выплачиваются несоразмерно большие зарплаты за бессмысленные и необременительные выкрики. Риск оправдан.
Надо только где-то на периферии сознания представить себе тюрьму как закономерный этап жизни — что-то вроде детской ветрянки. И сказать: «Четыре с половиной года ни за что? Ну, учитывая обстоятельства, это довольно мягкий приговор».