Она старается обогреть космос. Катерина Гордеева — о Докторе Лизе

Врач и филантроп Елизавета Глинка, известная всем как Доктор Лиза, — одна из тех, кто погиб в авиакатастрофе Ту-154 в Черном море. Самолет летел из Подмосковья в Сирию, на борту находились артисты ансамбля песни и пляски имени Александрова, а также съемочные группы Первого канала, НТВ и «Звезды». По словам главы Совета по правам человека Михаила Федотова, Глинка везла медикаменты, предназначавшиеся для университетского госпиталя в Латакии. По просьбе «Медузы» о Докторе Лизе, одном из самых известных российских благотворителей, рассказывает Катерина Гордеева.

Я пишу этот текст, получив все возможные подтверждения. Но все равно надеюсь, что раньше, чем я его закончу, телефон позвонит и окажется, что «Абонент снова в сети».

Так уже было.

Лиза пропадала. Не находилась. Не выходила на связь, хоть и знала, как все ее ищут и волнуются. А потом отыскивалась. Говорила: «Дорогая моя девочка. Ну, прости. Ну, бывает. Все уже хорошо. По-другому нельзя было. Сама как?» А я ей строго: «Ну, Петровна, ну твою ж мать». Но она, пропустив мимо ушей, уже вовсю воодушевленно о чем-то рассказывает своим изумительным хриплым голосом, приправляя очень страшные истории ужасно смешными подробностями и ужасно неприличными словами. Потом мы договариваемся встретиться, выпить. И, может быть, действительно встретимся минут через сорок, а может — месяца через три. Или через год.

С Лизой никогда и ничего невозможно планировать: у нее бесконечно звонит телефон, она ввязывается в самые авантюрные истории, она хочет спасти примерно всех, вообще не задумываясь, достаточно ли у нее в эту самую секунду ресурса на спасение: денег, еды, памперсов, медикаментов, и главное — ее самой, запаса ее человеческой прочности.

«Просто помни, что ты не железная», — пытаюсь сообщить я. «Я что-то около того», — смеется мне в телефон Глинка. 

Я вхожу в ее офис, в полуподвал, заставленный мешками, коробками, картонками, чайниками — и заполненный будто случайно зашедшими и навсегда оставшимися тут людьми. И Лиза говорит: «Гордеева, ты хотя бы на машине? Я тут подарок тебе собрала. В Америке называется baby shower». Между кухонькой и складом меня ждет огромный человеческого роста мешок. Там примерно все необходимое на первый год жизни ребенку, который еще у меня не родился. «Ты нормальная?» — «Не вздумай отказываться, я же люблю тебя». И мы садимся обсуждать первую в ее в жизни лекцию, которую она должна через две недели прочесть по моей просьбе в Петербурге. Курим, размахиваем руками, перескакиваем с одного на другое, ругаемся, обнимаемся, выключаем телефоны, чтобы не отвлекали. И, наконец, я опаздываю на поезд.

Спустя десять дней она хрипло звонит: «Слушай, знаешь, лекцию, наверное, надо будет отменить. Я тут, наверное, завтра ночью улечу в Донецк. Ты не сердись. Ну, вот появилась такая возможность. Только, умоляю, никому ничего не говори. Ну, скажи, что я внезапно исчезла. Я потом все объясню».

Через две недели я вру и краснею. А еще через месяц, уже в Воронеже, она рассказывает, где была: «Это дети Дома ребенка „Антошка“ из города Краматорска, который оказался меж двух огней. <…> Ну, знаете, они натерпелись, мы натерпелись. Имена детей мы писали на ручках, потому что дети не разговаривали. Лежали поперек, потому что машина была не приспособлена. Мы их привязывали бинтиками, чтобы они не упали. Таким образом мы передали совершенно законно на украинскую сторону 29 сирот».

Она рассказывает, каково помогать людям, которые порой не хотят помощи, порой — не считают возможным о помощи попросить. Она показывает фотографии тысяч, десятков тысяч людей, чьи глаза когда-либо видела: онкологического больного, которому не досталось обезболивания — и она сама вколола ему кем-то привезенный морфин, бывшего научного сотрудника, а теперь бомжа на Павелецкой, которому она привезла горячей каши (свою помощь бездомным Глинка называет «социальным паллиативом»), пенсионерки, оставшейся без средств к существованию, ребенка из Краматорска с эпилепсией, сильно ухудшившейся от бесконечной стрельбы и взрывов, девушку Юлю с раздробленным бедром, которая попала под бомбежку на первом свидании и потеряла возлюбленного.

Ее фонд называется «Справедливая помощь». Справедливой Глинка считает такую помощь, которая могла бы быть оказана всякому нуждающемуся. Вне зависимости от взглядов, социального статуса и предмета просьбы. «Она старается обогреть космос», — скажет мне о ней одна гораздо более рассудительная знакомая. И пожмет плечами. 

Может, и так. Но вот мы сидим с Петровной заполночь, она плачет. Все сразу. И пережитый ужас войны, который всегда догоняет. И там еще остались дети, которых она не успела спасти. И люди, люди кругом, которые ей и о ней пишут — и обо всем, что она делает; ищут и каким-то невероятным образом находят жадность, корысть, желание выслужиться и еще два десятка гадких причин, никак, впрочем, к ней не липнущих. Иногда она безмятежно улыбается: «Мне все равно, я на это не обращаю внимания». А иногда плачет по-настоящему горько. Железных людей все-таки не бывает.

Закончит плакать внезапно, на полувсхлипе: «Слушай, ты говорила, у тебя есть знакомый начальник мобильной компании. Мне нужно двадцать симок в телефоны детям, которых я на прошлой неделе привезла. Можешь помочь?» Пока к ней в офис ехали симки, сама она опять куда-то умчалась.

Иногда мне кажется, что туда, где взрываются снаряды, она сбегает от вязкости нашей здешней мирной жизни — сплетен, интриг, назначений на роли, которые ей предлагают и которые вряд ли ее интересуют. «Ты могла бы просто собирать и передавать деньги и лекарства. Не обязательно каждый раз возить их самой». — «Понимаешь, пока сидишь здесь, чувство реальности немного теряется: это где-то там идет война, а тут это просто бла-бла-бла, не чувствуешь ни хрена. Чтобы чувствовать, надо видеть своими глазами».

Я знаю, что она, состоявшийся доктор, любимая и любящая жена, счастливая мама троих сыновей могла бы не летать ни в какую Сирию за неделю до Нового года. Могла бы просто организовать передачу этих лекарств на борт. Ну, как все другие нормальные люди собирают подарки нуждающимся, а потом празднуют себе спокойно. 

Я знаю, никакого личного ее присутствия на том борту не требовалось. Это она всегда требовала, чтобы военные, спасатели, добровольцы, кто угодно брали ее с собой туда, где людям максимально плохо, где можно и нужно помочь. Она могла отлично жить в какой угодно точке земного шара — но уж точно вдали от боли, нужды и страданий. Только Лиза выбрала ровно ту жизнь, который жила.

Живет.

Прошедшее время уже влезло в слова о ней, но поверить пока все равно не получается.

Я написала ей в мессенджере: «Я люблю тебя». Мы с ней так часто делали, краем глаза обнаружив, что в жизни одной из нас что-то идет не так. Это была традиция. На такое сообщение нельзя было не ответить. Даже в самой большой запарке надо было успеть набрать «я люблю тебя» в ответ. 

Если ты это читаешь, пожалуйста, ответь. Пусть это будет просто текст о том, какая ты крутая. Безо всякого прошедшего времени.