Недавно услышал термин «заблаговременно оскорбленные».

Если раньше, следуя бессмертному тексту Венички Ерофеева, все везде искали гомосексуализм («У публики ведь что сейчас на уме? Один гомосексуализм. Ну еще арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян»), то теперь гомосексуализм уже нашли везде и теперь ищут, где бы оскорбиться.

Последний пример с оперой Вагнера «Тангейзер» вроде бы закончился благополучно.

— Производство против Кулябина прекратить за отсутствием состава преступления, — зачитала судья.

И это отрадно. Печально другое.

Когда христиане было настоящими, они не боялись ни пыток, ни унижений, ни быть брошенными в клетку с дикими зверями, ни мучительного членовредительства без всякого анальгетика, ни позора. Не забудем, например, святую Энгратиду: ей отрезали грудь по приказу Дациана, правителя Сарагосы. (Святой Агате, кстати, тоже.) Кому-то выкололи глаза. Кого-то распяли на колесе. Кого-то сожгли.

Святые мученики Пелий, Нил, епископы Египетские, пресвитер Зинон, Патермуфий, Илия и другие ранние христиане (общим числом 151) сильно пострадали при императоре Галерии (305–311). Среди них, правда, не было славян, большинство из них были египтяне, а некоторые даже и палестинцы. Но боль от этого не перестает быть болью, а мучения — мучениями. Правитель Палестины Фирмилиан захватил их всех в плен и приказал святым мученикам выколоть глаза, подрезать на ногах жилы и подвергнуть всяческим иным пыткам. Сто мучеников были обезглавлены, остальные сожжены.

Теперь не так.

Поели наши мученики в ресторане «Уютный Сарагос», где написано: «Постное меню: готовим вкусно» (меня всегда это умиляло: христианский пост, он же не про «вкусно», он совсем о другом), пошли в театр (в театр! в пост!) и оскорбились.

Да так, что хотят человека обязательно в тюрьму посадить. В темницу, в узилище. Туда, где раньше сидели страдающие за веру. Обратите на это внимание! Все перевернулось в этом христианнейшем из миров, как говорила Цветаева.

Так, например, недавно какой-то депутат потребовал провести расследование на предмет наличия в спектакле Серебренникова по повести Прилепина «Санькя» элементов педофилии и гомосексуализма. У Прилепина! (Я не знаю, сколько мне здесь поставить восклицательных знаков. Поэтому просто повторю: у Прилепина.)

Сам писатель справедливо написал в своем фейсбуке: «...суетливой и мелко хихикающей очередью идут один за другим комментаторы моего поста по поводу дурака единоросса, который написал донос на Гоголь-центр с просьбой запретить театральную постановку по моему роману «Санькя».

Но дело не в подхихикивающих дураках. Дело в том, что даже у Прилепина нашли чем оскорбиться.

Меня всегда интересовал этот не дающийся моему уму парадокс: почему всегда говорят только об оскорблении чувств верующих, а об оскорблении чувств неверующих не говорят ничего? Этим как бы подчеркивая сомнительное убеждение, что верующего человека легче оскорбить, чем атеиста.

Но любому реально верующему человеку (если он, конечно, не фарисей) очевидно как раз обратное. Человек, верующий в Бога, должен жить так насыщенно, яростно и трудно, что все эти пляски и песни на сцене или в храме ему должны показаться детской игрой, глупыми попрыгушками. Вы ведь не обижаетесь на Хрюшу и Степашку? Нет? А на Каркушу? Тоже не обижаетесь?

Вот и я об этом.

Атеист, агностик, просто сомневающийся человек живет только сам с собой. Без всякого божества. Он мечется, радуется и болеет только здесь и только сейчас — в этом мире, среди серого и яркого цвета, погруженный в свои бытовые, мелкие или пронзительно быстро текущие дела. Его мир куда более хрупок и уязвим.

И как раз его атеистический внутренний мир, а не ваш религиозный легко нарушить любой несправедливостью, любой дисгармонией и любым уродством мира внешнего.

Неверующий человек по определению должен быть более уязвим и травмироваться куда больше всей так называемой нашей жизнью. Залили соседи, украли в метро кошелек, забанили в твиттере. Вот он, ад. А верующий живет не здесь. Здесь он только скользит. Главное для него впереди. А впереди, как известно, вечность.

Но ширятся ряды оскорбленных. Щелкает в их голове копировальный станок. «Нет! Запретить! Посадить в тюрьму! Наказать!» Только работает этот станок как-то чересчур выборочно.

И поэтому я хочу написать донос. Стукнуть, так сказать. Своевременно.

«Почему дырявят древний собор? Потому что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой», — написал Александр Блок в своей статье «Интеллигенция и революция».

Почему еще Блока никто не эксгумировал и не наказал? А?

…В книге Оливера Сакса, посвященной играм мозга, часто покалеченного или обремененного опухолью, приводится рассказ о художнике, который после аварии перестал видеть цвет. Управляя автомобилем, он столкнулся с грузовиком, задев его правым крылом машины. Трагедию этого человека трудно переоценить. Все, что было его смыслом, — краски, оттенки, цветовые пятна — все рухнуло в одночасье.

С тех самых пор неестественность восприятия угнетала нашего героя на каждом шагу. Привычная еда ему стала казаться невкусной, ибо наравне с другими предметами она приобрела серый цвет. Серые сосиски, серое пюре. Серый банан. Когда он ел, порой закрывал глаза, но и это не помогало: мысленный образ помидора оставался таким же черным, как и сам помидор. Тогда получивший роковую травму художник стал стараться есть только черную или белую пищу: черные оливки и белый рис, черный кофе и белый йогурт. Эти продукты выглядели естественно, в то время как другая еда представлялась ненатуральной. Цветной телевизор стал приносить страдания. Его любимая собака с коричневым окрасом выглядела теперь так странно, что он едва не решил завести далматинского дога. («Предатель!» — сказала моя собака, когда я прочитал ей эти строки.)

Дальше — больше. Он прекратил посещать музеи, потому что ранее любимые им картины теперь стали выглядеть неестественными. В них царил мир серых теней. Но худшее ждало его впереди.

Однажды он увидел на небе радугу, которая представилась его взору лишь бесцветным невыразительным полукругом.

Ну а с сексом вообще случился полный облом. Жена нашего героя перестала его возбуждать, ибо кожа ее, впрочем, равно как и его, стала казаться ему серой, «крысиной». Это чувство не пропадало, даже если он закрывал глаза. Его воображение — проклятое его воображение, до этого дарившее ему столько радости! — не покинуло его даже под закрытыми веками. Жизнь превратилась в ад.

Как часто бывает, избавление от мук пришло неожиданно. Однажды, направляясь в студию, художник, утративший способность различать цвет, увидел восход солнца. Черные лучи освещали горизонт, и это странное видение стало для художника откровением.

«Солнце походило на бомбу, и закат над горизонтом вздымался, как гриб после ядерного взрыва, — пояснил мистер Н. свои ощущения. — Разве кому-нибудь приходилось видеть солнце таким?»

Пораженный этим необычайным зрелищем мистер Н. вернулся домой и нарисовал черно-белую картину, которую назвал «Ядерный восход солнца». Я думаю, что это была очень тревожная живопись. Возможно, болезненная. Абстрактная. Больная. Но она — была. А что еще нужно художнику?

И мир опять перевернулся. Только уже счастливой своей стороной. Показал мягкое незащищенное брюхо недовоплощенного в жизнь далматинца. С этих пор мистер Н. проводил в своей студии по 15–18 часов ежедневно. «Я чувствовал, что если прекращу работать, — признался он позже, — то покончу с собой».

И наверное, только ночами изредка ему снился когда-то цветной грузовик, мчащийся ему навстречу и пытающийся въехать прямо в переливающееся солнечными пятнами лобовое стекло.

Иногда мне кажется, что мы все — все, и я не исключение — тоже случайно въехали в грузовик, задев его правым крылом машины. И у нас всех, и особенно у некоторых ретивых «оскорбляющихся» граждан, в голове тоже произошло короткое замыкание.

И теперь мы весь мир видим исключительно в сером цвете. Откройте глаза. Сдуйте пыль с полки. Перестаньте оскорбляться.

Мир — многоцветный. Он желтый, алый, голубой. Он солнечный. Снимите солнцезащитные очки.