Утро пятницы, Питер.
Я вбегаю в Летний сад. За мной Нева и решетка Фельтена, на ногах кроссовки, в ушах 6-я симфония Чайковского, а в планах часовой джогинг. Нет ничего прекраснее бега трусцой в отходящем от зимы парке!

Из будки, широко расставляя руки, шагает навстречу ко мне охранник.
- …гать по музейной территории запрещено!

Что?

Я обрываю adagio первой части в сладчайший момент, когда скрипки плачут о невозможности счастья. В полуминуте отсюда, на Фонтанке, 6, Чайковский учился на правоведа.

- Бегать по территории сада запрещено! Это музей! По территории музея бегать запрещается!

У меня большой опыт общения с российским охранником. Охранник чувствует во мне классового врага. Но если в Москве охранник боязлив, потому что не знает, на кого нарвется, то в Питере, в отсутствие видовой конкуренции, размордел. На Московском вокзале охрана однажды меня вязала за то, что сидел на ступеньках. У Владимирского пассажа охранник не давал пришвартовать велосипед. А в World Class на Ефимова, стоит задержаться на минуту после закрытия, охранник Александр ведет себя со мною, как печник с Лениным. Неловко, знаете ли, ощутить себя вождем мировой революции…

С охранником бессмысленно спорить. Спрашивать, отчего на ступеньках нельзя сидеть. В случае конфликта обычно прошу вызвать милицию. Или задаю вопрос, ответ на который позволит охранника переиграть.
- А спортивной ходьбой у вас заниматься можно?
- Э-э-э… Спортивной ходьбой можно!
Я так и знал, что он отреагирует слово «ходьба». А теперь – пусть догонит меня. Если сможет. И покажет желтую лопатку за потерю контакта ноги с землей.

Смысл работы охранника – оправдать свое существование на Земле. Унижение чужака отлично для этой цели подходит. И бог бы с несчастным мужичком-охранником совсем, но, к сожалению, унижение, к которому относится любой бессмысленный запрет, является ядом для унижаемого. Даже такого индифферентного к внешней среде, как я. Широта allegro non troppo первой части «Патетической» сменяется балетным манерным allegro con grazia второй, - но, я, увы, больше не могу отдаться музыке.

Вместо этого я отдаюсь мысли, которая, как и охранник, нехитро злобна. Мысль состоит в том, что я что не-на-ви-жу директора Русского музея Гусева. Гусева Владимира Александровича, превратившего живой публичный сад в мертвый музей. Все, к чему в последние годы прикасается Гусев, превращается в мертвечину. Может, ему в глаз попал кусок злого зеркала, и он сам превратился в сказочного Кая – ну, Кая Юлия? Ведь больше не тот Гусев, что возглавил музей в голодном-холодном 1988-м. Не тот Гусев, что сделал первые в стране выставки-блокбастеры с разрушенной стеной между музеем и жизнью.Я помню «Агитацию за счастье», когда прямо под маслом в рамах - пламенеющий сталинизм! - устроили танцплощадку, и «Рио-Риту» наяривал гармонист, и можно было в музейном зале танцевать! За четверть века из несменяемого директора Гусев превратился в некритикуемого императора, который захватывает общественные территории и устанавливает на них оккупационный режим. Не забудем и не простим, что под сурдинку реконструкции он закрыл сквер у северного фасада Инженерного замка! У спуска к Мойке, там, где раньше девы юные играли в серсо меж Геркулесом и Флорой, перебрасывая кольца от XIX века к нынешнему, - там теперь будка, охрана, забор и, время от времени, шатер для какой-то особо породистой публики.

Гусев после ремонта Михайловского сада запретил и пальчиком наступать на газоны (охрана орет, им еще бы немецких овчарок!), - где уж тут на травке валяться, целоваться и книжки читать, как валяются и целуются в Вене у «Альбертины» и Бельведера. Он превратил Летний сад в загон, где меж шпалер чувствуешь себя не фланером по эпохе, а скотом по дороге на бойню… И вот теперь – запрет по саду бегать, поскольку «это музей»? И по Михайловскому саду, получается, тоже нельзя бегать? А где вообще в центре города может кроссовку приткнуть заядлый джоггиннист?!

Моя ярость благородная вскипала, как нагонная волна на Неве.

Какой уж тут тихий бег – я несся меж видеокамер, боскетов, берсо и партеров, меж укрытых на зиму муз, аллегорий и богинь, а когда финишировал у Карпиева пруда (бушующее Allegro molto vivace! Духовые! Литавры!), меня там принимал еще один охранник, растопырив руки аллегорией вечного и вечно бессмысленного российского тиранства-дилетантства.

Все, приплыли.

4-я часть «Патетической». Под нее советское телевидение вело трансляции из Дома Союзов с гробом очередного генсека. Чайковский наше все – и похоронный пир, и мир, где ничего нельзя. Ни бегать по саду, ни говорить несовершеннолетним, что такие, как Чайковский – тоже люди.
- Вызывайте милицию, - сказал я охраннику и перешел на шаг по направлению к выходу.
Охранник ушел вызывать.
Я достал из кармана смартфон, как доведенный до отчаяния достает револьвер.
Я выстрелил в интернет очередью клеймящих Гусева твитов.
Я написал все, что думаю, об охранниках.
И только после этого кинул прощальный взгляд (облитый горечью и злостью) на вывешенный у входа список запретов. Нельзя по Летнему саду на велосипедах, - понятно. С собаками нельзя – тоже понятно. Профессиональную видеосъемку вести, распивать и торговать, ага. И – нельзя проводить «массовые спортивные мероприятия». И все. Ни строчки про мой одинокий бег!

Рука с револьвером опустилась. Нестреляный патрон выпал в лужу из барабана.
- Эй! Ох, рано! Встает охрана! Охрана! Ты где?!

Но охранник дематериализовался. Его не было даже в будке. В принципе, я мог легко совершить акт вандализма. Мог произвести профессиональную видеосъемку Эльфдаленской вазы, например. Мог зазвать в Летний сад чужого йоркширского терьера. Но я сдержался.

Adadio lamentoso, растворение, затухание. Катарсис.

* * *
Я очень надеюсь, что мой случай на утреннем беге будет разобран в качестве учебного кейса на каком-нибудь отделении социальной психологии, а еще лучше – политологии.

Потому что он показывает, что происходит, когда начальство дает общую установку на закручивание гаек, вовсе не имея в виду закручивать их до конца и тем более откручивать башку тем, кто совершенно безобиден..
Но директор Русского музея со всеми подчиненными ему территориями и правда дает установку на понимание музея как прежде всего запрета. К Мойке не спускаться. По газонам не ходить.
Это все довольно мягко, но исполнители внизу тонкостей не понимают.

Они используют свою маленькую власть, чтобы дойти в указанном направлении до конца. И писаные правила им не указ, - они привыкли служить начальству, а не закону. Так живут не только охранники – так живут почти все российские силовики. Так живут почти все депутаты всех уровней власти. Они ощущают одно: общую установку на запрет. И самостоятельно лепят то, что лепят. Запрещают бегать. Запрещают продавать сигареты женщинам, не достигшим 40 лет (что смеетесь? Такой закон недавно предложен в Госдуме – я не шучу). Запрещают «Тангейзера» в Новосибирске (ну да, с Вагнером не выгорело, как и с Губиным, но ведь пытались!)

То есть это не Гусев или Путин дают им указания, - это они сами работают на опережение. Уловив то и поняв то, что способны уловить и понять.

И это все несмешно.

Хотя бы потому, что в один прекрасный день, набравшись сил, не получая укорота, они решат, что Гусев (или Путин) не являются исключениями, - и запретят и их. Возможно, поставив им в вину как раз излишнюю мягкотелость.