Либералов в России не любят. Даже, можно сказать, ненавидят.

Конечно, никто не обязан любить всех. Тем более в политике. На каждого социал-демократа есть свой демократический социалист, и битва их не закончится никогда.

Однако политическая нелюбовь и даже политическая ненависть — дело скорее интеллектуальное, чем эмоциональное. Вот даже гитлеровских фашистов в России ненавидят, скорее, при зрелом размышлении, исходя из исторических реалий, а не потому что они «гнилая нечисть», как пелось в песне «Священная война». Гитлер, по мысли современного умника, — это просто крупный государственный деятель, который сделал много полезного внутри своей страны (промышленность, занятость, автобаны и борьба, сами знаете, с чьим засильем), но вот во внешней политике наломал дров (или это его англосаксы спровоцировали?), за что и получил по полной.

В общем, фашистов в России не любят за их преступления против нашей страны, но не за официальный расизм и концлагеря для несогласных. И даже не за оккупацию прилежащих европейских стран. Все это рассматривается либо как внутренние дела суверенной Германии, либо как своего рода внутриевропейские дела, этакий извечный спор тевтона и галла, а также юнкера и шляхтича.

Либералов не любят по-другому. Не за то, что они натворили, а именно за то, что они вот такие.

Кстати говоря, а что такого особенного натворили либералы? Особенно если их сравнивать с коммунистическими реформаторами 1918–1921 годов (установление советской власти) и 1930–1940-х годов (коллективизация, милитаризация экономики, Большой террор и трагедии первых лет Второй мировой войны). А сравнивать, хочешь не хочешь, приходится, ибо речь идет о политических и экономических реформах в одной и той же стране.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, да просто увидеть: смена политического строя и экономической системы, которую совершили коммунисты, — это реки крови и миллионы жертв, а выход из коммунистического тупика, осуществленный либералами, был практически бескровным. Однако в общественном сознании держится грязная клевета на реформы 1990-х: колебания давних демографических волн выдаются за «геноцид», а лидерам реформ приписываются чудовищные высказывания о том, что «не вписавшиеся в рынок» должны умереть от голода и холода.

Хотя психологически это понятно: кровавые фантазии о «не вписавшихся в рынок» как бы замещают реальных «лишенцев» и раскулаченных. Но один психологический вопрос все же остается: откуда взялась нужда в таком замещении? Отчего Ленин и Сталин с миллионами жертв либо прямо одобряются, либо в самом крайнем случае штампованно оправдываются: дескать, «время было такое». И отчего либерализм и либералы вызывают прямо-таки телесную ненависть, просто-таки дрожь омерзения?

Реформы 1990-х тут совершенно ни при чем. Либералов у нас терпеть не могут уже лет полтораста, начиная где-то со второй трети XIX века, а может, и с более ранних времен. Достоевский прямо трясся при слове «либерал» и все говорил, что нет у русского либерала затеи слаще, чем предать родину. И это великий мыслитель — одна «Легенда о Великом Инквизиторе» чего стоит или радикальная диалектика рассуждений Смердякова об анафеме... Чего уж говорить о людях с мозгами пожиже, но со страстями погорячее. Таково в общем виде правило: страсти обуздываются мышлением, а где с мышлением слабовато, то тут уж страсти кипят и булькают.

Ответ будет обидный. Но зато прямой.

Сначала коротко: либералов ненавидят за идею верховенства права. То есть за идею равенства всех людей перед законом. И особенно сильно — за идею равноправия полов. За раскрепощение женщины, проще говоря.

Теперь давайте подробнее. Начнем с Пушкина.

Характер российской экономики описан в четырех строках «Евгения Онегина»:
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по балтическим волнам
За лес и сало возит нам...

Увы, с тех пор он почти не изменился. Сталинская индустриализация — то же самое, только не галантерея, а американские заводы, полученные за те же лес и сало, а также за зерно. Брежневские пятилетки — примерно то же самое, только вместо зерна мы поставляли нефть, а за нее получали уже и зерно; ликвидация кулачества как класса сказалась не сразу, но непреложно.

Сырьевая экономика сильно портит страну и ее народ.
 

Недостаточное развитие высокотехнологичной обрабатывающей промышленности с годами превращается в презрение к высокой трудовой квалификации как таковой. В презрение к образованию, к знаниям и к их носителям, то есть к интеллигенции.

Труд начинает восприниматься почти исключительно как мускульное усилие. Болтать (в фольклорном оригинале круче) — не мешки ворочать. Ужасная пословица, потому что в ней под «ворочанием мешков» имеется в виду именно тяжелый неквалифицированный труд, работа грузчика, а под «болтовней» — труд умственный, в том числе труд инженера и преподавателя. Причем моральный верх держит тот, кто мешки ворочает. Еще бы: он надрывается, потеет, а не болтает какие-то непонятные слова.

Это противопоставление — высокая нравственная ценность физического труда и полное презрение к «болтовне» — было сформулировано самими «болтунами», то есть русскими писателями и философами. Да, такова была реальность: Россия вывозила «лес и сало» и ввозила практически все индустриальное. Что делать интеллигенту? Свергать царя? Опасно. Наслаждаться ситуацией, как дикие помещики? Совестно. Остается последний выход — психологический. Презирать себя и обожествлять простого труженика.

Простой труженик, обреченный на постоянное мускульное усилие («эй, дубинушка, ухнем!»), заслуживает, разумеется, уважения и сочувствия и, прежде всего, освобождения от этого ярма. Но обожествление малоквалифицированного труда опасно.

Англичанин-мудрец, который изобрел за машиной машину, тут явно лишний. Еще менее востребованы другие изобретения этого мудреца, относящиеся к правам личности.

«Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо иным способом обездолен, и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе как по законному приговору равных ему и по закону страны», — гласит 39-я статья Великой хартии вольностей.

«Мы» — это король. Король письменно обязуется соблюдать права своих подданных. Через три с половиной века Иван Грозный презрительно писал Елизавете, что она не хозяйка в своем государстве. Правильно: английский монарх, даже самый жестокий и своенравный, все-таки не был самодержцем в русском смысле слова, и это русскому царю казалось странным, нелепым, оскорбительным для «государевой чести».

Из культа мускульного усилия, из культа физического труда родится культ силы как таковой — силы как единственного регулирующего инструмента.

Вернемся снова к Пушкину, молодому и либеральному:
Владыки! Вам венец и трон
Дает Закон — а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.

Этот призыв не услышан и не продуман в нашем общественном сознании. Закон до сих пор воспринимается как помеха силе, как уловка тех, кто болтает, а не мешки ворочает. Сила, то есть сама возможность нестесненного, произвольного насилия, становится особой ценностью.

Так вот. Либерализм с его идеей верховенства права отрицает силу как единственный инструмент политики и вообще социальных отношений.

Либерализм защищает всех: и тех, кто «мешки ворочает», и тех, кто «болтает». Но вот это уравнивание и оскорбляет тех, кто привык поклоняться силе.

Как живет человек, обожающий силу? Наверное, в постоянной опаске? Наверное, ему неуютно чувствовать и сознавать собственную незащищенность? Да, разумеется. Но от этого есть две защиты. Первая — фантазийная. Мечтать, представлять себе, что ты и есть часть Большой Государственной Силы. Ты — Сталин, ты — маршал, ты — министр, ты — спецназовец в бронежилете, ты — само государство, сама страна, а она всегда права, потому что 140 млн человек, собравшись гурьбой, всегда побьют одинокого пикетчика. Пикетчик заранее неправ, как неправа песчинка перед кучей, капелька перед волной, листочек перед лесом.

Но этого мало. Это красивая, увлекательная, но все-таки фантазия.

Превосходство «мужика» над «бабой» — вот реальность, которая по-настоящему примиряет человека с Большой Государственной Силой, в большинстве случаев речь идет именно о «мужике», хотя женщины-мазохистки тоже случаются.

Там, на государственном верху, сила власти. А здесь, в семье, власть силы, физической силы мужика-буяна.

А даже если он вовсе не буян, а человек тихий и даже ласковый к жене и детям, все равно он царь этого маленького коллектива. Иногда совсем маленького, из двух человек.

Вот почему сама идея скрупулезно соблюдаемого равенства перед законом вызывает такую ярость у противников либерализма. Дело не только в равенстве прав инородцев, иноверцев и диссидентов, да бог бы с ними со всеми!

Дело в равноправии женщин, а вот это для «настоящего мужчины» просто невыносимо. Особенно если он не слишком успешен в делах службы и вся его идентичность состоит в «мужчинстве». Что же делает его как бы по определению главнее, существеннее женщин? Что позволяет ему презрительно говорить о женской логике и вообще практиковать мелкий мужской шовинизм? Что дает ему некое моральное господство над половиной населения страны? Штучка, которую бабушка называла словом «крантик».

Почему власть всегда права? Потому что она власть! Почему мужчина выше женщины? Потому что у него есть сами знаете что!

Либерализм воспринимается как посягательство на мужскую идентичность, которая у многих сводится к господству над женщиной. Либерализм отрицает «крантик» как единственный источник позитивного самоощущения мужчины. Для социально слабых людей это невыносимо, это покушение на основу их психосексуального бытия. Это на самом-то деле вызывает сочувствие. В проклятиях в адрес либералов слышится отчаяние мальчика, который одержим страхом кастрации.

Ничего. Все мальчики это переживали, и вырастали, и справлялись. И наш общественно-политический мальчик тоже вырастет и тоже справится.