Знакомая однажды сообщила, что никогда не перечитывает книг - зачем, ведь все уже известно. Я растерялась поначалу, потом мобилизовалась, объяснила как могла - что со временем меняется действительность вокруг читателя, соответственно, меняется и он сам. Обзаводится жизненным опытом, нагуливает информационные бока, и с каждым прочтением видит в знакомом вроде бы тексте новые смыслы. На первый план выходит то, что несколько лет назад пробежал глазами вскользь, не особо заинтересовавшись.
Не нашла ничего лучшего, чем перечитать под ликующим черногорским солнцем "Прочерк". Мощнейшее средство от тоски по родине, рекомендую. Чуковская знала в этом толк. В этом - в смысле, в родине.
Притормозила сейчас на середине. Тридцать седьмой. Разогнали детгизовскую редакцию. Взяли мужа и друзей. Одуревшая от недосыпа Лидия топчется в очередях к разным тюрьмам - узнать где сидят, передать денег, продукты. Постепенно становится докой в этих делах. Набравшись опыта, делится с ничего не понимающими дебютантками очереди. В частности, если мужу дали больше 8 лет, значит надо делать ноги. Куда угодно, в деревню, в другой город, к знакомым. Искать не будут. Останешься - заберут. Верят не все. Особенно те, кто полагает, что их муж - облыжно обвиненный, а уж вокруг-то точно жены врагов народа. А дальше у нее происходит замечательный разговор с секретаршей Чуковского, у которой только что мужа и забрали. Я начала читать - и увесистое дежавю долбануло мне прямо в темечко.
- ...Вы видели такую инструкцию, приказ: арестовывать ни в чем не повинных жен только за то, что мужья у них оказались врагами народа? Видели своими глазами?
- Нет, я такой инструкции никогда не видела.Думаю, и никто ее не видел.
- Почему же вы утверждаете, что она существует?
Я попыталась проявить терпение.
- Потому, - сказала я, - что я не бумагу видела, а тех женщин, которых в соответствии с этой незримой бумагой арестовывали после приговора мужьям. И ссылали в лагерь или в казахстанский аул. Их я видела своими глазами. Видела и письма от тех, кто спасся. <...>
- А вы можете поручиться, что все эти жены не участвовали в преступлениях своих мужей? Вы их хорошо знали?
- Очень мало. Очень недолго. Только в очереди. Но ручаюсь... они не могли участвовать в том, чего не было. Мужья их тоже не совершали никаких преступлений.
- Как? Вы и за мужей ручаетесь? Отчего же они признаются?
- Скажите, пожалуйста, - закричала я, - а если бы вам прищемили дверью палец, - сколько минут вы могли бы не давать показания? Я, вероятно, не более трех секунд...
- И вы можете ручаться, что там пытают?
- Ручаться я могу только за то, что вы дура! - сказала я наконец.
...Мои стычки с "непонимающими" делались все чаще, все мучительнее. Я не умела прощать людям непонимание, хотя и сама, повторяю, понимала не больно-то много. Но чувство братства и союзничества в общем горе сразу покидало меня, чуть только я сталкивалась с ослепшими, одуревшими. Главная мука моя: невозможность объяснить, доказать и полная беззащитность, бездоказательность моей правоты.
Правота при беспомощности выводила меня из равновесия. Взрывы бешенства были не взрывами силы - скорее бессилия.
Как объяснить человеку, что <...> ложь бывает совершенно чистой, без малейшей примеси правды? И как быть мне с моим безоружным пониманием? Ведь насильно, пальцами, не откроешь глаз щенку, который еще не прозрел. Ведь у меня ни единого доказательства, свидетельства, факта - ничего, ни единого лучика света, который мог бы пробиться сквозь темь слепоты".
И тут мне захотелось закричать: Лидия Корнеевна! Не нужно им доказательств! Даже если бы вы тыкали им в нос бумагу, подписанную всеми людоедами вместе взятыми, они бубнили бы: "Враги подбросили". Доказательство - это когда их лично берут за жопу. Не нужна она им, истина. Страшная она.