Я понимаю, что стал невыносимым человеком. Во время вечеринок, дней рождения, культурных и спортивных мероприятий я еще воздерживаюсь как-то от того, чтобы клянчить у друзей деньги. Но воздержаться от рассказов о детях с множественными нарушениями развития уже никак не могу. Все мои приятели знают, что между закуской и горячим, в театральном антракте, на горнолыжном подъемнике я обязательно расскажу про каких-нибудь очередных калек. И терпят. Некоторые даже прислушиваются. Задают вопросы. Предлагают помощь.

У меня есть целая категория знакомых, которые дают деньги на мои благотворительные проекты, не слишком даже понимая, на что именно дают. Дают, не слишком вникая в суть проекта. Дают, просто потому, что доверяют мне. Целая категория людей есть. Вернее — была.

С одним из таких людей мы сидим в дорогом кафе на Остоженке. Едим дорогую еду. За окном стоит дорогой автомобиль моего приятеля. И в соседнем переулке — его дорогая квартира. Приятель этот впервые за долгие годы нашего знакомства отказывает мне в деньгах на благотворительный проект и мотивирует отказ так:

— Понимаешь, Валера, не то что у меня нет денег. Деньги может быть даже и есть. И даже довольно много. Но я падаю. И я не знаю, как долго еще буду падать. А когда я падаю, я «режу косты». У меня инстинкт такой. Потому что, когда падаешь, трудно делать что-нибудь, кроме как «резать косты». И вот не далее как вчера я уволил человека. Он работал на меня верой и правдой десять лет. Он ни в чем не провинился. Он хорошо работал. Мы даже пару раз жарили шашлыки вместе. Я знаю его жену и двоих детей. Я его уволил и чувствую себя из-за этого отвратительно. Но я его уволил, потому что знаю, что, когда падаешь, правильно «резать косты». Он получал двести тысяч рублей в месяц. Теперь вот пришел ты и просишь у меня двести тысяч рублей в месяц на больных детей. И мне очень хочется дать тебе эти деньги, ты знаешь. И они у меня даже есть. Но если я тебе их дам, то получится, что я уволил этого парня не для того, чтобы спасти компанию, а для того, чтобы дать тебе зарплату этого парня на каких-то детей, которых я даже никогда в жизни не видел.

Я киваю. Отхлебываю чай с чабрецом, закусываю малиновым вареньем, говорю:

— Да понятно все. Что ты оправдываешься? Не можешь, так не можешь. Я найду.

— Да я могу! Но понимаешь…

— Я понимаю.

За окнами темно. Наше кафе, заведения по другую сторону дороги и дальше по переулку украшены уже к Рождеству. Огонечки мерцают очень уютно, отражаются в тонком слое инея, которым покрыт асфальт. Асфальт здесь очень чистый. Никакого льда. Только иней. Медленно проезжают машины не дешевле мерседеса. Сворачивают в подземные паркинги. У въезда в каждый паркинг дежурит охранник. Охранники одеты в красивую форму. Женщина идет с маленькой собачкой. Собачка, полагаю, одета дороже, чем я. Во всяком случае, моднее.

Трудно вообразить себе, что все эти люди падают. Тем не менее, так оно и есть. Падает даже собачка.

Напротив нашего окна — новое офисное здание. В этом здании прозрачные лифты. Мы видим, как на третьем этаже в лифт входит мужчина и спускается на первый этаж. Мужчина в хорошем костюме. В дорогом галстуке.

И я говорю:

— Ну, все равно ведь вон тот красавец в лифте, например, должен же понимать, что ему живется лучше, чем парализованным детям.

И приятель мой говорит:

— Откуда ты знаешь? Парализованные твои дети напьются теплого молока и будут спать, обнявшись с мамами. А про этого мужика в лифте… Откуда ты знаешь, что у него на уме? Вдруг выйдет из лифта сейчас, пойдет и повесится?

Лифт останавливается на первом этаже. Мы видим, как мужчина в дорогом пиджаке и галстуке покидает кабину. И исчезает навсегда.