Когда президент Путин подписал указ об уничтожении контрабандных продуктов, я очень удивился. Не возмутился даже, а именно удивился. Ленинградец? Сын женщины, пережившей блокаду, и мужчины, раненного на Невском пятачке? Брат ребенка, погибшего в осажденном городе? Уничтожать продукты? Как это?

Когда Дмитрий Медведев утвердил разработанную его правительством процедуру уничтожения продуктов, я удивился еще раз. Тоже ведь ленинградец. Сын ленинградцев. Как им удалось избавиться от проклятия, которое наложено на меня и всех известных мне ленинградцев вот уже три поколения подряд?

Я бы понял, если бы приказ уничтожать продукты издал Горбачев. Он из Ставрополя, там у них житница. Я бы понял, если бы такой указ издал Ельцин. Он был с Урала: там люди ищут клады, а не лелеют священную память о великом голоде. Но для ленинградцев (всех, кого я знаю) еда — это своего рода невроз. И я ума не приложу, как Путин и Медведев ухитрились излечиться от этого невроза.

Моя бабушка аккуратно сметала со стола хлебные крошки, чтоб не выкинуть, а съесть. И вместе с тем всегда готовила еду в раблезианских количествах. Четыре супа каждый обед. Три вторых. Недоеденные продукты загромождали холодильник, портились, а бабушка не находила сил выбросить скисшее и стухшее. И каждый день готовила новое. Горами. Тазами. Словно бы всю жизнь отыгрываясь за проклятые девятьсот дней.

Бабушка была завлабом в медицинском институте. Дедушка был начальником окружного военного госпиталя. У них был доступ к спецраспределителям: индийский чай «со слоном», финский сыр «Виола» (гастрономическое чудо по тем временам), венгерская формованная ветчина. У деда было десятеро братьев в Карелии. Все рыбаки. Они везли и слали почтой копченого сига, осетров, икру пальи в трехлитровых банках. Кладовые в доме ломились от съестных припасов. И еще у бабушки был знакомый мясник. Она принципиально и строго не брала никаких подарков, которые обычно суют пациенты врачам, но дружбой с мясником гордилась. Считала крайней удачей то, что лечит сынишку мясника от астмы и за это мясник припасает ей свиную шею и говяжью вырезку. Это редчайшее по советским временам мясо бабушка приносила домой и сладострастно перемалывала в фарш, чтобы лепить пельмени — тысячами. Морозилка ломилась от пельменей.

Никто не мог съесть все эти напасенные бабушкой и дедом продукты, даже многочисленные гости, бывавшие в доме каждый день. Продукты портились. Но бабушка не могла выкинуть испортившееся. Месяцами. И из черствого хлеба непременно сушила сухари знаменитыми ленинградскими кубиками. Наволочки, набитые сухарями, лежали в платяном шкафу. И каждую весну бабушка собирала крапиву и сныть, пекла из них пироги и варила зеленые щи.

Это было безумие, алиментарное помешательство, но бабушка так и прожила с этим безумием до конца своих дней.

Мама моя страдала алиментарным помешательством, конечно, в меньшей степени, но сухари тем не менее сушила. И еды всегда готовила втрое больше, чем возможно было съесть.

И я всегда готовлю как будто бы на роту солдат. Когда еда портится и приходится выкидывать ее, испытываю острое чувство стыда. И вот прямо сейчас, когда я пишу эти строки, в холодильнике у меня уже второй месяц стоит полбанки прокисшей сметаны, а я не решаюсь выбросить.

Потому что я ленинградец. У меня — наследственный алиментарный невроз. Память о великом голоде я несу всю жизнь, как мешок еды за спиной. Довольно тяжелый.

И я завидую ленинградцам Медведеву и Путину. Каким-то чудом они освободились от присущего всем рожденным на болотах Невы локального невроза.

И поднимается же у них рука — уничтожать еду.