Я хочу рассказать вам о маленьком юбилее, об одной ночи, которая была месяц тому назад, — о ночи с 16 на 17 декабря четырнадцатого года. День был печальный — Центробанк, если вы помните, повысил ключевую свою ставку; доллар к полудню стоил 74 рубля, а евро — 91 рубль. Ближе ко второй половине дня народ как бы очнулся и обнаружил, что во всех банкоматах отсутствует валюта: многие пытались снять зарплату с карточек в долларах. Потом загудела пантофельная почта: в Ульяновске уже официально продают евро по сто пятьдесят рублей. Затем, уже ближе к ночи, Сбербанк прекратил операции по своим картам.

Скандальный валютный курс в следующие дни понизился, это мы все помним-знаем. Отсрочка вышла. Может быть, поэтому никто о рассветных часах 17 декабря не и вспоминает — как-то впустую ночь прошла. Без осмысления.

Про нее и не писали. Разве что нашла я на дальней сетевой полке печальный материал под названием: «Воронежцы избавляются от техники, купленной из-за валютной паники».

А ведь было холодно, около зеленых банкоматов стояли люди, и уже прозвучал выстрел в гостинице «Националь», и застрелился совладелец финансовой компании Иван Ш., и оставил записку, чтобы прах его развеяли над Черным морем. В LifeNews писали: «Не выдержал психологического напряжения дня». Каждый черный вторник или плохой четверг — сколько я их помню — отмечен бывает жертвой; всегда находится человек, который боится со всем народом, да вдруг становится ему страшнее страшного.

Что ж. Состоятельные люди при должностях делали 16 декабря что-то правильное деньгоспасательное, состоятельные люди без должностей накупили в тот вторник автомобилей «Порше».

Запомнился заголовок: «Россияне не пассивны, а агрессивно неподвижны».

А добрые простые люди, безвозмездно одобряющие государственный курс, пошли после работы в торговые моллы за телевизорами и телефонами.

Пошла в магазин «Метро» и я, так что ту плазменную ночь провела вместе со своими соотчичами и там, где они были. А именно — стояла в пятичасовой очереди в магазине, повторюсь, сети METRO Cash&Carry. Магазины эти называются мелкооптовыми центрами для профессиональных покупателей и, как предполагается, обслуживают отели, рестораны и маленький ритейл. Но это только — как предполагается. В «Метро» ходят все жители близрасположенных районов. В общем, любой покупатель из средней и низшей прослойки мелкой буржуазии в России — профессионал покупки; а карточкой «Метро» обзавестись несложно.

Что мне надо было в магазине? Айфон — я его обещала в подарок и испугалась, что покупать придется в два раза дороже. И удовлетворение чистого интереса — в тот период все подряд писали об общественном спокойствии: санкции побоку, курс доллара растет — и ладно, рейтинг доверия к власти тоже растет — не падает. Иностранные журналисты посчитали, что русские заранее примирились с грядущими испытаниями. Запомнился заголовок: «Россияне не пассивны, а агрессивно неподвижны».

Но действительно: из всех кризисов этот — самый молчаливый. И вот огненная ночь, мне позвонили и велели бежать в любой магазин электроники: там толпы, там нерв. Это надо видеть и писать!

Нерва-то не было. Но я вся тряслась в ожидании, бежала. Хотелось очереди на улице, крика, правды. Понять наконец людей, собственных, прости господи, соседей, которые начали уже пугать.

А то разъединенность-то не смешная. Недавно видела в интернете рекламу: «Амбициозные интеллектуальные кожаные сумочки для настоящих мужиков». Выпукло получилось у рекламщиков. Вопль отчаяния разоряющегося торговца, жадная попытка соединить несоединимое: зацепить товарным интересом обе отталкивающиеся друг от друга части общества. А ведь отталкиваемся ожесточенно. А посередине — черная вода.

«А вам туда, где все сопуты». Ничего себе! Укропы были, ватники, колорады, теперь сопуты.

На улице очереди не было. Между тем жажда откровения играла со мной дурные шутки.

Ночью даже в бессонных магазинах бывает пустовато. Я спросила у продавщицы, как отыскать отдел электроники. Она махнула рукой и сказала мне: «А вам туда, где все сопуты». Ничего себе! Укропы были, ватники, колорады, теперь сопуты. Слово корявое, конечно. Но как вольно эта юная маркитантка высказывается, думала я, и как видит ситуацию, и прозвище, еще мною не слышанное. «Сразу за всеми стеллажами с сопутствующими товарами, — добавила девица, — повернете направо». Это она вовремя объяснилась, а то я уж жмурилась, представляя, как лихо введу в обиход новое словцо.

В отделе электроники стояло человек сорок среднего возраста мужиков — женщин было совсем в очереди немного. Айфоны уже кончились, и вокруг говорили, что их на весь магазин, на всех желающих, было всего двадцать штук. Но никто и не расстроился. Очередь «брала» телевизоры.

Рядом со мною честный мужчина среднего активного возраста (настоящий мужик, который никогда не купит себе интеллектуальную и амбициозную сумочку) погрузил в тележку пять плоских коробок (пять плазменных метровых панелей), одновременно продолжая говорить кому-то вблизи стоящему: «И вот тогда-то Владимир Владимирович самолично возглавит народное восстание».

Звучало бредово. Выглядело тоже: как можно победить и переубедить народ, который, насмотревшись телевизора, в преддверии голодных годов покупает запас телевизоров, а не макарон?

Рядом слышалась реплика из другой беседы: «Зарплаты у меня, конечно, больше нет. Что там — вдвое, считай, схлопнулась. Но веришь, вчера я впервые стал миллионером». Вот тут забрезжило объяснение (одно из объяснений) общинного спокойствия в начале кризиса.

По всему получалось, что минимальная сумма накоплений каждого стояльца — в среднем 10—15 тысяч долларов (или, что лучше, евро). По крайней мере, в этой сумме собеседники позволяли себе признаться — рассуждая, кто из них на каком часу взлета валютного курса стал одновременно и неудачником, и рублевым миллионером.

В принципе, эти разговоры в фактической своей части не противоречат данным ВЦИОМа: в 2014 году 38 процентов россиян сообщили в рамках опроса, что у них есть банковские или внебанковские сбережения; при этом «минимальная сумма, которую россияне готовы назвать сбережениями, колеблется в районе 243—244 тысяч рублей». Москва, естественно, в этом вопросе впереди провинции. Социологам трудно уследить за всеми этими кубышками простого крепкого домохозяина: потому что опрашиваемые респонденты врут. Социологи врут русским людям, но знали бы вы, как русские люди врут социологам! Простое домохозяйство абсолютно непрозрачно.

Айфоны уже кончились. Но никто и не расстроился. Очередь «брала» телевизоры.

Впервые я слышала желудочные разговоры патриотически настроенных товарищей — это было важно. Ведь не может же такого быть, чтоб все обыватели вдруг скопом были готовы сломать свою жизнь только во имя идеи и против пиндосов. Ночь напролет московские окраинные мужики, мелкие лавочники, соль земли русской, судачили о судьбе страны: о кредитах.

У партии рублевых миллионеров спросили: «А чего вы такие довольные, ну растут в цене отложенные ваши деньги, так вы же их потом на колбасу и потратите, которая полторы тыщи за килограмм будет стоить. Или на ту же машину — за сколько же теперь иномарку покупать?»

Но, боже мой, как возмутились стояльцы: «Это ж не для покупок деньги. Это же те, которые лежат! А на машины мы кредит берем».

Поэтическая ситуация: родные денежки пусть живут в диванах; это русский доллар, он должен лежать и толстеть, а приблудный кредит пускай работает. Вообще же выходило, что кредит играет огромную роль в общественном договоре с властью. Может быть, одну из основополагающих.

Честный мужчина с пятью телевизорами, который предполагал, что Владимир Владимирович возглавит какое-то восстание, говорил как раз о кредитах.

«Когда отдавать будет нечем, — говорил он, — банки, конечно, народу не спустят. Попытаются обратно все отобрать, ограбить. Но разве же они нам деньги давали? Что у них своего есть? Это им давали возможность с нами работать. И если они полезут на народ, вот тогда начнется война, тогда люди пойдут на улицы. И вот тут Путин берет и объявляет кредитную амнистию, что? Что происходит? Владимир Владимирович лично возглавляет народное восстание!»

«Тогда банковская система рухнет!» — отвечали из очереди.

«И кому она нужна тогда будет? Если уже на улицы? Нет, ты погоди, у Путина с народом серьезный мужской разговор пошел, он нам дал пожить, теперь мы ему должны пожить дать. Если он с нас кредит снимет, он же всему народу вольную даст, он же освободитель тогда. Я хочу сказать, что друзья мои, которые в Донецк хотели, — они за правду, конечно, за Россию, но и от долгов убегали».

Сорок пять процентов экономически активного населения страны имеют кредиты, в отдельных регионах эта цифра значительно выше — до девяноста. 11,3 триллиона рублей мы все взяли в кредит за последние годы, из них 881 миллиард рублей — это, по состоянию на декабрь, сумма займов, просроченных более чем на 90 дней. Девятнадцать процентов заемщиков имеют пять и более кредитов — и банки продолжают выдавать новые в расчете на то, что новый заем даст возможность должнику обслуживать старые.

Есть целые города, в которых нет ни одного домохозяйства, не обремененного долгом. И есть народная легенда о мятежных деревнях, где жители, договорившись между собой, отказываются отдавать деньги и, собравшись у околицы, будто бы не пускают к себе коллекторов. Пока перед нами мало внятная «народная» идеологическая война, в которой часть населения чувствует себя абсолютно правой: «они берут грабительские проценты», «они заставляют подписывать бумажки с мелким шрифтом на обороте», «они расставили кредитоматы в магазинах, где деньги дают за отпечаток пальца под 730 процентов в год, — а это дьявольские машины, хуже игровых автоматов для людей». Зачем же чувствовать себя обязанными таким супостатам? Многие верят в кредитную амнистию, как в крестьянскую вольную, и ждут ее.

И вот тут Путин берет и объявляет кредитную амнистию! Что происходит? Владимир Владимирович лично возглавляет народное восстание!

Самое интересное, что и в разночинском Фейсбуке, если обсуждается кредитная беда — а в особенной беде оказались те, кто взял долларовую ипотеку на квартиру, — точно так же звучит тема государственного договора и государственной ответственности: «Эти люди, которые купили квартиры в валютную ипотеку, — это и они двигали экономику. И они имеют право на то, чтобы о них тоже позаботились. И самое главное, что ипотеку они брали, когда российская власть им пообещала стабильность. Даже не так — Стабильность с большой буквы, как национальную идею».

Но стабильность, по большому счету, жизненно необходима оказалась только тем, кто как бы на нее покушался, — только нам, разночинской городской прослойке. Действительно, волнения устраивают не голодные, а сытые, которых три дня не покормили. Хотелось ведь чего — в рамках римского, так сказать, права высказать свое мнение, чтобы от исказившегося порядка (власть не слишком хороша, а собирается задержаться) вернуться к порядку более совершенному. Беспорядки ради порядка.

А моим соседям, покупающим кризисной ночью телевизоры, — им стабильность не нужна. Они (внешне) готовы к самому решительному изменению порядка, поистине революционному, — войне (желательно, конечно, на окраине), кредитной вольной, банковскому коллапсу, национализации предприятий. И чтобы Америка разорилась и рухнула.

И чтобы понять и холодной душой принять такие настроения (а нужно принять, иначе мы уже никогда не поймем друг друга), придется допустить, что большинство населения нашей страны жило все последние десятилетия в душевном несчастье — в таком постоянном несчастье, что разрушение кажется выходом, а не бедой.

Мы не понимаем друг друга, потому что разучились друг друга жалеть. Потому главная правда всех этих слов и настроений — это страх жизненной неудачи, который наконец можно выплеснуть. Эта та внутренняя беда — боязнь насилия, страх перед неравенством и зримой социальной неудачей, отсутствие своего собственного дела и своей приватной территории, на которую никто не может залезть и которую никто никогда не сможет отобрать, — все то, что строит жизнь всякого русского мужчины, честного патриота. И да — зависть к чужой, более удачной или легкой, как кажется, жизни.

И тогда ожидание кредитной вольной — это как бы компенсация за грядущее обнищание: вместе со всей страной готовы затянуть пояса, но личные долги извольте убрать. Уравняемся в социальном подвиге. Обнуление индивидуальной неудачи — и вместе со всей страной начинаем страдать с чистого листа. Происходящее в обществе и стране воспринимается как освобождение от личной ответственности, счастливое возвращение в общину: я как все. За такое счастье можно и благополучием пожертвовать, тем более что все равно долги со всех сторон обступают.

На меня чрезвычайное впечатление в свое время произвело одно антропологическое наблюдение: об истинной причине популярности караоке в Японии. Были годы, когда караоке открывались в фойе магазинов, в подъездах доходных домов, были распространены «приватные комнаты караоке на одного», чуть не будки на улицах строили. Причина: строгость традиционного уклада, внутренняя дисциплина и культ стыда японского мужчины — с одной стороны и бешеный стресс общественной перестройки в 70—80-е годы — с другой. Японский мужчина запел, как закричал: люди выплескивали в крике все, что накопилось.

И когда под высоким русским небом слышу этот массовый, тысячеголосый крик: «Укры продались пиндосам заокеанские бабки печеньки раздают не дадим Родину в обиду Путин возглавит восстание» — мне кажется, это караоке включило свой великий «пустой оркестр», чтобы можно было выкричать в небо весь страх перед жизнью и перед тяжелой государственной силой.