О всяких деталях и подробностях поездки писать не имеет смысла. Но мне понравилось не только то, что люди продолжают путешествовать. Путешествовать в наше время вообще терапевтически необходимо, это вырывает нас из жуткого одиночества, в которое мы загнаны образом жизни современных городов, нашими городскими квартирами. Одиночества перед телеэкранами и экранами гаджетов.

Мне понравилось то ощущение серьезности искусства, которое открывается в поездках (хотя бы мне, не знаю, как другим), разумеется, не от моих заслуг, а от времени, в котором мы оказались. Раньше я это знал, но как-то больше умозрительно.

Человек всю жизнь боится не просто умереть, он боится перестать играть, перестать бездумно скользить по жизни, бездумно потреблять еду, товары, произведения искусства, боится нечаянно начать жить серьезно.
Человек любит и умеет строить вокруг себя стены душевной скорлупки, чтобы ощущать в ней некоторую иллюзорную безопасность. Скорлупка пробивается на раз болезнями, семейными драмами, уходом близких. Но всякий раз, потерпев очередное крушение, мы кропотливо собираем вокруг себя кирпичики разлетевшихся наших стен. Даже пыль не успевает осесть, а мы уже копошимся в торопливом воссоздании новой клетки.
Я очень благодарен нынешним временам.

Серьезность искусства появляется только тогда, когда мы сами серьезны. Это бывает редко и мало. Советское искусство серьезно только в 1940-1950-х, через пятнадцать лет после войны все заканчивается, превращается в какой-то детский утренник с построением коммунизма.

Зато средневековое искусство и даже искусство барокко намного серьезнее. Оно куда чаще и куда дольше бывало перед лицом смертельной опасности, близости конца и суда, и безотносительно, работал ли мастер в «греческой» или «италианской» технике, строил ли дворцы или церкви, писал ли суровые иконы или росписи плафонов с игривыми нимфами — он делал все одинаково серьезно. Особенно в России. Потому у нас так хороши примитивные иконы XVI–XVIII века где-нибудь на Севере, потому у нас такое чудесное, глубокое и трогательное вообще позднее церковное или усадебное наследие. Изнутри благополучной советской или постсоветской скорлупки это совершенно было не видно. Мы интуитивно видели, какое-то, старое искусство, классное и живое, но не понимали, почему же мы сами не можем так, почему мы-то мертвые. В этом искусстве даже игра была серьезной — даже нагие прародители в раю, даже редька на столе у ангелов были предельно важными и ответственными.
Это нельзя подделать, можно это пережить и так писать из личного опыта.

Потому можно списывать в утиль все современное иконописание и всю современную церковную архитектуру как жалкую игру в стилизацию. Их и спишут, я уверен.
Если мы выживем после всех катастроф (если будет катастрофа), у нас ненадолго потом будет искусство.

В случае с советским временем послевоенным, у нас именно поэтому была великая реставрация. И именно поэтому она была так недолго. С какого-то времени серьезность по отношению к памятникам ушла, а без нее реставрация с большой буквы невозможна.

В общем, я подумаю еще на эту тему.

И пока немножко серьезного искусства нам в ленту. Да, серьезного, хотя оно часто кажется несерьезным.
Но оно такое.