«Звала по ветру на утренней заре»

У нас в деревне, в самой глуши Кич-Городецкого района, жила одна женщина — Федора Григорьевна. Я ее уже бабушкой знала.
Это не простая была бабушка. Она считалась знахаркой и знала всякие заговорные слова. У нее тогда многие наши деревенские лечились. У кого, что куда вступит. У кого спина, кого чирьи одолеют, третьи с зубами маются.
Но более всего к ней с новорожденными детьми ходили. Она сама баню топила, правила ребятишек и заговаривала болезни на сучок. У нее даже специальный сучек был приготовлен. На этот сучок отводила она, видимо, столь часто чужие боли, что он уже блестел весь, отшлифовался руками.

Врачей тогда не было, на сто верст в округе не найдешь и фельдшера. А правиться надо. Вот все и шли к знахарям. У нас в деревне не одна женщина была, которая заговорным словом владела. А в других деревнях бывали знахари — старики. Это были сильные знахари.Сильнее женщин.

У нас собирались вечерами мамины подружки ее возраста. И тут не переслушать их рассказов. Все войну пережили, большая часть не дождалась с фронта мужей, братьев, отцов. Так разговоры про войну — в первую очередь.
Вот и Федора Григорьевна к нам частенько заглядывала. Она по соседству жила.
У нее муж ушел на войну, оставив ее с двумя сыновьями, еще маленькими. Вот война уже на убыль пошла, за границами нашими грохочет, а от мужа Федоре ни письма, ни вестиночки.
Тогда наши солдатки часто бегали через лес гадать в соседний Нюксенский район. Там женщина жила такая ясновидящая, никогда, говорят, не ошибалась.
Так Федора Григорьевна к ней тоже бегала. И не раз. И каждый раз ясновидящая говорит: «Жив!»

Жив, а нигде не аукнется. Уж война закончилась, сорок пятый прошел, сорок шестой. Бежит Федора дремучими лесами к ясновидящей. Та опять: «Жив!»
И стала солдатка наша звать мужа домой по ветру на утренней и вечерней заре. Есть такой заговор особый для пропавших и потерявшихся.
Долго она звала, упорно. И вот как-то вечером сидит она у печки, чистит картошку. Ребята уже большенькие стали, уроки делают.
Тут в сенях что-то сбрякало, открываются двери и на поре — муж.

Федора, как сидела у печки так и в обморок упала. Очнулась, когда муж ей на лицо водой брызнул.
— Ребята! — Вскричала. — Отец ваш вернулся.

Вот он уж потом рассказывал, что встретил в Польше женщину, полюбил. И она его полюбила. Война закончилась, и решил он домой не возвращаться. Живут с молодой женой на хуторе в Польше.
Только в какое-то время почувствовал он, что покоя ему нет ни днем, ни ночью, совесть грызет.

— Не могу, говорит, себе простить, что бросил двоих сыновей, жену бросил, родину…
Новой жене сказал:

— Поеду в Россию, посмотрю сыновей. Скоро вернусь.
И не вернулся. Не мог вернуться. В деревне говорили, что она ему и на воду, и на еду начитывала заговоры. Сделала так, что он не мог уехать.
Остался.

Но жили они плохо. Все к той, новой рвался. Пил, бил Федору Григорьевну. Душа у него на части рвалась.
Да тогда почти все вернувшиеся с войны фронтовики душевного покоя не могли найти. Война многим души покалечила…
Как-то Федора Григорьевна мне говорит:

— Приди-ко ты ко мне с тетрадкой и карандашом.
Я пришла. И стала она мне начитывать заговоры: от сглаза, от грыжи, от переполоха, от бессонницы…
Не один вечер ходила я к Федоре записывать эти заговоры, еще не понимая зачем мне это и Федоре зачем. Было мне в ту пору лет 12-13. Теперь-то я понимаю, что ей надо было передать кому-то молодому свои древние знания…
Спустя годы тетрадку я эту переписала, дополнила записями, сделанными уже из уст других наших деревенских бабушек: знахарок и целительниц. Вот она эта тетрадка.
Давай-ка откроем наугад:

«Я девица, раба Божия „тут следует имя“, ступаю правой ногой, всех злодеев заступаю, ступаю левой ногой, заговариваю. Так не может без меня раб Божий „имя любимого“, как не может без соли, без хлеба, без воды ни жить, ни быть без меня, ни дня дневать, ни ночи ночевать, ни минуты минутовать, чтобы я не была на уме и на памяти…»
Вот эти присушки читаются на утреннюю и вечернюю зорю, когда топиться печь на дым…

«Дым, ты дым, кудрявый дым. Лети высоко, бери широко, где полетишь, раба Божия, скажем Анатолия, найдешь рабе Божьей, тут имя девушки надо сказать, присушишь. Тоску и заботу, печаль и кручину на буйную голову, на очи ясные, сердце ретивое, кровь кипучую, черную печень, желтое легкое, губы и зубы, подколенные жилы, чтобы он обо мне, тут следует имя, тосковал
горевал, тосковал каждую минуту, каждую секунду, едой не заедал, питьем не запивал, думой не задумывал, гульбой не загуливал, сном не засыапал, паром не запаривал. Будьте мои слова липки и крепки и на пару поспешны.»
Я мало что захватила из того удивительного волшебного мира наших предков. Понемногу досталось кое-что от многих людей. Жили мы в глухой деревне. Местность нашу до сих пор считают обиталищем ведуний, знахарей, ясновидящих. Но все это не так.

Ушли старики, унесли с собой удивительную культуру заговорного слова. По вечерам у мамы собиральсь уже состарившиеся ее подружки. Не за рукодельем, а для общения. Многие потеряли в войну мужей, женихов, которые и вовсе замуж не выхаживали. И вот начинались беседы, оторваться от которых было невозможно. Настолько, завораживающе разговаривали наши предки.