Примерно миллион лет назад, когда я училась в школе, мой дедушка провел со мной серьезный разговор. Он сказал, что о папиной книге (это был «Герцен против самодержавия») говорили по Би-би-си, и теперь есть вероятность, что к нам придут с обыском. Поэтому надо, чтобы я посмотрела, не написано ли чего лишнего в моем дневнике.

В дневнике все было не про политику, а про чувства, но совершенно не хотелось, чтобы кто-то про это читал. Я несколько дней носила его всюду с собой, а потом вечером, возвращаясь из театра, увидела, что во всех окнах нашей квартиры горит свет, подумала: «Вот оно!» — и выкинула блокнот в помойку. Жалко до сих пор.

Недавно одна моя ученица, которую, похоже, шокирует мое отношение к советской власти, спросила, как я вспоминаю советское время. Я ей честно ответила, что была молодая, жить мне было весело, но вспоминаю я прежде всего то, как много эта власть у меня отняла — возможность читать и говорить, что хочу, видеть мир, и — главное, возможность не бояться…

В те же школьные годы папа привез на дачу книжку в мягкой обложке, завернутую в плотную бумагу, дал мне и моему двоюродному брату и сказал, что у нас есть сутки, чтобы ее прочитать. Это был «1984». Мы договорились, что брат читает ночью, а я днем. К утру он, конечно, уже прочитал, был потрясен, но, передавая мне книгу, сказал: «Ну я на всякий случай, чтобы отпечатков не оставлять, страницы перелистывал шариковой ручкой».

В 1986 году я, уже взрослая женщина, мать двух детей, ехала на дачу на электричке и читала книгу Стивена Коэна «Бухарин». Книга была из библиотеки американского посольства — и на ее обрезе было большими буквами написано: US EMBASSY. Она, конечно, тоже была завернута в плотную бумагу, и ее тоже надо было срочно прочитать. Никогда не забуду того мерзкого страха, который я ощущала. Надпись я старательно прикрывала рукой, но мне казалось, что весь вагон ее видит, я обливалась потом и не очень соображала, что читаю…

А сейчас, сегодня, власти хотят, чтобы мы все испытывали вот такой же гнусный, потный, унизительный страх. Чтобы каждый думал: «А не попал ли я на камеру 21 числа?» «А вдруг и за мной тоже?» Пришли же за политиком и за учителем, за ученым и за студентом, за старыми и за молодыми, где-то там сидят люди в погонах и изучают видеозаписи, и вполне осознанно растягивают удовольствие. Вот неделя прошла, а они продолжают свою нелегкую работу, интересно, на праздниках остановятся или будут трудиться? Это ведь очень важно, чтобы каждый, кто не побоялся выйти на улицу, теперь, оказавшись дома, без друзей, не в толпе, сидел и боялся…

Помните, какое первое преступление совершил Уинстон в той книге, страницы которой мой кузен перелистывал ручкой? Он начал вести дневник. «Это не было противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не существовало, поскольку не существовало больше самих законов), но, если дневник обнаружат, Уинстона ожидает смерть или в лучшем случае двадцать пять лет каторжного лагеря». И уже все равно, что ты пишешь в дневнике — просто описываешь события сегодняшнего дня или, как Уинстон, выводишь: «Долой Старшего Брата». Это в любом случае мыслепреступление. В любом случае надо бояться…

Мне кажется, не стоит доставлять им такое удовольствие. Не надо бояться. Когда-то Евгений Ройзман сказал, что не жалеет, что сидел, потому что в России каждому надо побывать в тюрьме. Ну… мне не очень хочется подписываться под этими словами. Я точно знаю, что не хочу в тюрьму. Но я бы сказала так: в России не надо бояться тюрьмы. Я, во всяком случае, точно не хочу бояться. Не буду бояться звонка в дверь, появления товарищей в форме и в штатском, допросов, обысков. Потому что как только начинаешь бояться, перестать это делать уже трудно. Этого они и добиваются.