Если раньше Навальный пытался противопоставить вертикали власти оппозиционную вертикаль, то теперь государственнической традиции он пытается противостоять не как занесенный из чужих краев одиночка, а как наследник местной традиции либеральной мысли, которая отчасти говорит с местной государственной идеологией на одном языке христианских ценностей

Переезд Алексея Навального в колонию — по словам знатоков, одну из самых суровых в России — не вызвал сколь-нибудь заметного возмущения за пределами сети. Осужденный выехал к месту отбытия наказания, и повторения сценария 2013 года, когда он вернулся после приговора участвовать в выборах мэра, никто не ждал.

Акция с фонариками получилась трогательной, но невесомой. Рассеянные по месту прописки и фактического проживания сторонники оппозиционера не дали той же впечатляющей картины, какую они дают, когда собираются вместе. А полиция проявила сдержанность, подобную временам самоизоляции, и не дала фото и видео задержаний в каждом дворе.

Массовые собрания были приостановлены штабом до думских выборов, и само это решение тоже выглядит своего рода дворовым фонариком. На выборах почти не будет сторонников Навального, а умное голосование предполагает поддержку лучшего, а иногда и худшего из чужих. Построить вокруг этого всероссийскую стачку затруднительно.

Значит ли это, что Алексей Навальный переоценил свои возможности, когда возвращался в Россию? Отчасти да. Не только политическое руководство, но и политическая оппозиция может жить в информационном пузыре. И правителю, и оппозиционеру хочется верить, что он приносит другим пользу и говорит правду.

Годами рассказывая, что народ находится на грани социального взрыва, начинаешь в это верить. В противном случае придется признавать неполную правоту сказанного. В этой ситуации соблазнительно истолковать десятки миллионов просмотров и миллионы сетевых лайков как выражение столь же массовой офлайновой поддержки. Но проповедуя умное голосование, Навальный сам является его объектом: многие поддерживают его против («против Путина»), а не за. 

Тем не менее вряд ли Навальный ехал в Россию с уверенностью, что это тут же перерастет в смену режима и быстрый приход к власти. Экстраординарное событие: покушение на лидера оппозиции, его чудесное спасение, возвращение, арест и суд над ним — требовало чрезвычайной реакции.

Возвращение сопровождалось фильмом о дворце Путина — ясной декларацией, что и само возвращение адресовано лично Владимиру Путину, что это акт символического выселения из дворца его будущим наследником, который распорядится имуществом правильно.  

Однако чрезвычайные события не вызвали чрезвычайного протеста, и его решили свернуть. Возвращение с последующим арестом, двумя скоропалительными судами и тюрьмой — форма заявки на президентство через добровольное страдание ввиду невозможности подать ее в другом виде. 

Возвращение к традиции

Не все заметили, но в ходе суда над Навальным его заявка усложнилась. Буквально начали судить одного Навального, а закончили другого. Главным этапом усложнения стало последнее слово обвиняемого на втором суде — об оскорблении ветерана, и новый взгляд на Навального со стороны западных лидеров, в том числе исключение его из числа узников совести организацией Amnesty International.

Раньше Навальный презентовал себя исключительно как вождя сил будущего, которое должно покончить с кондовым прошлым и настоящим, выбить Россию из ее колеи. Он словно бы вел силу молодости в поход на зрелость и старость. Именно отсюда бесконечные сочувственные разговоры о молодых, на которых вся надежда, культ прекрасной молодежи, которую умеет мобилизовать Навальный, и образ манипулятора-крысолова, который пыталась пристегнуть к Навальному информационная номенклатура.

В этот образ вписывалось и то, как Навальный пытается превратить возраст Путина в свое оружие («бункерный дед»), и насмешки над попытками СК возбудить дело против нацистов по эпизодам 1942 года («еще бы возбудили против печенегов и половцев»), и общая шутливая тональность на втором суде, как бы не признающая обиду ветерана серьезным поводом.

Именно на этом походе молодости на старость и будущего на прошлое государство ловко попыталось подловить Навального на последнем суде: старость — это ветеран, а прошлое — наша великая победа. 

До последней речи в суде Навальный никак принципиально не опровергал этот образ вождя молодости против старости. Ответом на обвинения в агрессии против прошлого он высмеивал тех, кто манипулирует старостью и прошлым в собственных целях. Причем высмеивал в такой форме, которая должна была понравиться именно молодежи и тем, кто разделяет культ обновляющей молодости — перезагрузки через изгнание старших. 

Однако последнее слово на суде принципиально усложнило этот образ. Он не извинился перед ветераном, как советовали многие, но подошел к прошлому с новой для себя стороны. 

Российская государственность в настоящий момент держится на двух идеологических опорах. Это победа в великой войне — безусловная общенациональная ценность, на практике функционирующая как гражданская религия. И в меньшей, но тоже важной степени — традиционные ценности, которые заявлены государством как христианские. 

Особенностью России является то, что сопротивление всевластию государства со стороны просвещенного сословия — и это важное отличие от Западной Европы или современной Америки — тоже имеет традицию обращения к христианским текстам и ценностям. В частности, к заповедям блаженств из Нагорной проповеди, которую цитировал в речи Алексей Навальный.

Происходит это по той причине, что предыдущая несвобода — коммунистическая диктатура — была антиклерикальной. В России в XX веке сформировалась особая вольнолюбивая традиция, которая соединяла христианство и свободу. В то время как современная ей западная вольнолюбивая традиция была склонна свободу и веру разделять вплоть до полного взаимного отталкивания.

В современной среде борцов за прекрасное будущее это соединение освободительной и библейской риторики явно не в моде. Оно все еще встречается у классических американских республиканцев, где принимает форму разговора с позиции силы (мы сильны, потому что с нами Бог) и имеет мало общего с христианской риторикой гонимых диссидентов. В Европе такое сочетание перестало встречаться даже в мире христианской демократии.

Невозможно себе представить современного западного либерального, экологического, гендерного активиста, борца за разнообразие и равноправие, пропагандиста BLM или феминизма, который обосновывает свою борьбу тем, что стал христианином и на полном серьезе цитирует Евангелия. Современные вожди борьбы прекрасного будущего с уродливым прошлым так себя не ведут.

Местами с трудом удается удерживать последний рубеж, за которым христианство превращается в репрессивную идеологию угнетателей из прошлого. В свежем американском сериале «Силиконовая долина» есть эпизод, где один из успешных айтишников совершает каминг-аут, говоря, что он со своим партнером по гей-браку христианин и ходит в церковь. После этого рискованного заявления от него шарахаются другие айтишники. 

Навальный в российском авторитарном суде неожиданно для собственных последователей обосновал свою борьбу за демократию, цитируя Евангелия и признавшись, что стал верующим. Говоря это, он отходит от образа насмешника над прошлым и вождя прогрессивных детей. Прогрессивные дети не говорят на таком языке.

Этот новый язык возвращает Навального к русской традиции сопротивления тирании через евангельские слова, а не против них — из недавних примеров можно вспомнить очень разных Солженицына и Бродского. И это русская традиция лириков, а не ультразападников и «прогрессоров»-физиков, вроде академика Сахарова или, совсем иных, большевиков-атеистов, с которыми рутинно сравнивают Навального оппоненты революций. Перед тем как надолго замолчать, Навальный вдруг не испугался быть не модным и не молодежным.

Если раньше Навальный пытался противопоставить вертикали власти оппозиционную вертикаль, то теперь государственнической традиции он пытается противостоять не как занесенный из чужих краев одиночка, а как наследник другой колеи — традиции местной либеральной мысли, которая отчасти говорит с местной государственной идеологией на одном языке.

Это открывает новое измерение в суде об оскорблении ветерана. Да, ветеран представляет героическое и несомненно великое прошлое. Но для христианина — а власть утверждает, что она христианская — все равно не может быть более великого прошлого, чем евангельские события: Рождество, проповедь, смерть и воскресение мессии.

При желании тут можно уловить со стороны Навального намек на собственные — в малой форме — смерть и воскресение, хотя особенного акцента на этом не делается. В любом случае, если раньше истец-ветеран однозначно оказывался в безусловно выигрышной позиции, то теперь он, не теряя своих преимуществ, как бы оказывается в пространстве с новым, библейским масштабом, который неожиданно задал ответчик. 

В этой новой рамке Навальный по-прежнему не имеет боевых заслуг — откуда бы (хотя имеет другие свои). Но он как бы наследует традиции ветерана Солженицына, обличавшего, в том числе с евангельских позиций, советское руководство, которое почти сплошь состояло из ветеранов фронта или их тыловых ровесников. Последняя речь Навального пытается поставить российский режим перед выбором между двумя его собственными измерениями — наследника победы и наследника христианской цивилизации. 

Режим не оценит и сделает вид, что не заметил вопроса. Не оценят этого новшества и классические сторонники Навального, для которых церковь и Евангелие лживы, сложны и слишком стары. Оценят те, для кого имеет значение средний путь именно русского либерализма — таким, каким он складывается по итогам борьбы со сменившими друг друга консервативным, антиклерикальным и вновь декларативно консервативным режимами.

Это первый заметный выход Навального за пределы собственной группы. До этого он скорее отчуждал сомневающихся ради консолидации сторонников. Подобным образом осужденный Михаил Ходорковский, бывший в целом представителем упрощенной рыночной идеологии, усложнил ее социалистическими взглядами. 

Неизвестно, насколько последовательно Навальный будет придерживаться новой, расширенной формы своей заявки и насколько с ней солидарны его ближайшие соратники — судя по всему, пока нет. Впрочем, если они внезапно по любому поводу заговорят евангельскими цитатами, то это вряд ли поддержит значение христианских текстов в русской культуре, тут без чувства меры не обойтись.

Однако последовавшее за библейской речью и отправкой в колонию исключение Навального из списка узников совести Amnesty International сблизило его именно с национальной и именно интеллигентской, а не большевистской традицией сопротивления автократии. 

Синоним демократии

Третий пункт обновленной заявки на президентство оказывается, вероятно, самым важным. Сворачивая протесты, сторонники оппозиционера обещают сосредоточиться на дипломатической работе. Под ней они, очевидно, подразумевают не только международные требования освободить Навального или попытки участвовать в формировании санкций против российской элиты.

Решив вернуться, Навальный испытаниями в виде тюрьмы как бы покупает себе право на эксклюзивную легитимность при возможном чрезвычайном транзите. Кто достоин сменить Путина, как не тот, кто пострадал от него?

Даже падение популярности Путина и сбои в его планах на трансфер власти не означают, что президентское большинство автоматически перейдет к Навальному. Однако можно добиться того, чтобы Навальный, не будучи лидером большинства, стал синонимом демократизации России, и чтобы переход власти к любому другому политику, кроме Навального, выглядел бы в глазах Запада не вполне демократичным и недостаточно легитимным.

Таким способом можно побудить те круги внутри России, которые, поддержав передачу власти и нуждаясь в ее внешней легитимации, сплотились бы вокруг того, кто пользуется наибольшей внешней легитимностью. 

Эту схему можно признать вполне рабочей в случае чрезвычайной передачи власти. Она, однако, не учитывает в полной мере двух обстоятельств. И молодой советский, и молодой ельцинский режим боролись за внешнее признание, но Россия относится к числу стран, где внешняя легитимация значит меньше по сравнению с менее крупными государствами. Одновременно с этим, если нынешние тенденции усилятся, а не ослабнут, в мире даже сравнительно близкого будущего вместо единого центра внешней легитимации можно будет ориентироваться на несколько. Два этих фактора — высокий порог российского суверенитета и грядущий плюрализм международной легитимации — делают особенно важной принадлежность именно к отечественной, суверенной традиции оппонирования авторитарному государству, заявку на которую сделал Алексей Навальный в неожиданном последнем слове.