Избы в моей родной деревне Полтинка всегда напоминали мне ковчег Ноя. В долгие зимы люди и животные спасались в них от морозов, летом — от жары, осенью и весной — от дождей и промозглой сырости. Особенно это впечатление «изба-ковчег» усиливается в снежную пору. Как заметёт со всех сторон снежными штормами, так и кажется, что дома храбро бороздят бескрайний белый океан. Вот и у Башлачева есть тот же образ в «Зимней сказке»:

Как эскадра в строю, проплывают корабли деревень,
И печные дымы — столбовые мачты без парусов.
И плывут до утра хутора, где три кола — два двора,
Но берут на таран всероссийскую столетнюю мель.

Жилая часть для людей и хлев для животных соединены в наших избах своеобразным «коридором» — мостом. Это и в самом деле мост, потому что он ведет из мира людей в мир животных. На «первом этаже» хлева располагаются стайки, где держат овец, коров, телят и прочую скотину, и тут же насест для кур, обычно огороженный сеткой. Наверху — повить (в Полтинке это слово произносится через «И»: не «повЕть», а именно так «повИть»). Там хранится сено и разнообразный инструмент, а также заготовки для деревянных изделий. В сухом воздухе повити дерево обезвоживается и становится легким и прочным.

На повити в избе моей бабушки хранилась заготовка под жёрнов для зерна. Мой дед, вернувший с войны с тяжелыми ранениями, недолго пожил в мирное время. Он умер в 1958 году после мучительной болезни. Жёрнов дедушка доделать так и не успел. Заготовка представляла из себя еловый кряж, высохший до такой степени, что по фактуре он напоминал уже не дерево, а самый настоящий камень. В этот кряж дед начал вбивать чугунные пластинки-зубья, между которыми предстояло перемалывать зёрна, но он не успел «вставить» жёрнову всю «чугунную челюсть».

Мне нравилось рассматривать эту заготовку, представлять, как дед Еня сидел над эти кряжем с молотком и чугунными пластинками. Благодаря куску окаменевшей древесины, дед переставал быть для меня просто персонажем из бабушкиных и маминых рассказов. Кряж служил неопровержимым вещественным доказательством: дед реально существовал. А зерно когда-то и, правда, на муку и крупу мололи дома, оказывается, и это не выдумка взрослых!

Полтининские избы маленькие, им не сравниться с гигантами Тарногского или Верховажского района, не говоря уж про Архангельскую область, но для меня они родные. Что происходит сейчас с такими малютками? Перво-наперво отсекается мост, а вместе с ним и вся часть избы, предназначенная для животных. Её просто разбирают на дрова или вывозят на помойку. Как это символично: разведены мосты между человеком и животными, между людьми и природой!

Современной деревне скотина на личном подворье не нужна. На государственном уровне ставка в сельском хозяйстве делается отнюдь не на фермерские хозяйства и даже не на большие колхозы, а на предприятия-гиганты, где корова — это не более, чем станок для выжимки не то молока, не то уж сразу денег.

Народ в деревне не держит скотину на личном подворье, потому что это очень-очень дорого. Корма — не укупишься! А что будешь делать с мясом, яйцами, молоком? Раньше молоко можно было сдать, например, в колхоз, но нынешние ГОСТы не позволяют этого. Продать людям? Это хорошо, если деревня стоит близко к дороге, городу или крупному посёлку, а если нет? С кем торговать станешь, когда на всю округу три с половиной жителя? И по какой цене? Да и тем, кому повезло с расположением вблизи дорог и городов, тоже совсем не просто приходится. От коровы до прилавка надо столько преодолеть бюрократических препонов, что далеко не всякий хозяин выдержит это хождение по мукам.

Загородные коттеджи, избы с ампутированным «миром животных» — вот архитектура современной деревни. Несуразная, непонятная. Ковчеги сдали на дрова, свезли на свалку. Некоторые уже и огородов не сажают. Посеют газонную травку для красоты, а картошку и морковку в магазине покупают, как в городе. И понять такое отношение можно: когда сами экономические условия не благоприятствуют ведению личного хозяйства, так зачем мучиться и жилы рвать? Не могу я осуждать такой выбор, ведь и моя семья скотину больше не держит, а когда-то и у нас в хлеву стояло четыре коровы.

Вот только терзают вопросы. С землей что будет? С животными? И самое главное: что будет с нами? Не в смысле физическом: с голоду не умрем, за продуктами сходим в сельмаг или доедем до «Магнита» в райцентре, лишь бы получку давали вовремя по месту работы. Всё произведут сельскохозяйственные фабрики!

Но вот что с памятью рода станет? Без высохшего жёрнова на повити будем помнить своих дедов-прадедов? Что с душой нашей случится? Не порастёт ли она бесплодной газонной травкой? Или может сразу забетонировать её, чтоб зря не болела? Крестьяне ли мы после этого? Горожанами-то нас не назовешь, конечно, но когда нет родства с землей, тяги к ней, то какой же ты крестьянин? Так… сельское население.

И русскими-то хоть останемся? Или купив всё нужное нам в супермаркетах, превратимся в непонятное безымянное племя, позабывшее, кто оно и откуда?

Фото: vk.com/museum_semenkovo

P. S. На фото — изба из этнографического музея «Семёнково». Мне часто говорят: «Не переживай! В музеях-то народная культура сохранится!» Это дело хорошее: она, конечно, должна храниться в музеях. И «Семёнково» мне очень нравится. Вот только если так и дальше дело пойдет, то как бы нам самим не оказаться под пыльным стеклом в числе музейных экспонатов.