Каждое лето Володю отправляли в гости к родне в Белоруссию. Родни было много и с уже с начала июня мальчик свободно бегал из одной деревни в другую, навещая многочисленных теток, братьев, сестер и, конечно, дедушку с бабушкой.
Володе было 11 лет и жизнь его текла медленно и беззаботно, как жизни всех городских детей в жаркое белорусское лето в местечках близ города Рогачева.
Родители остались в родном Смоленске. Папа работал, мама принимала экзамены у студентов, так что до осени он был совершенно свободен.
***
Дора Григорьевна поехала спасать сына сразу, как только объявили начало войны. Она пыталась попасть в Белоруссию всеми возможными и невозможными способами.
Но это было словно идти навстречу урагану: огромный поток беженцев с запада, подгоняемый немецким наступлением, не давали физической возможности двигаться по дороге. Да и кто бы ей дал пройти за линию фронта.
Доре пришлось вернуться в Смоленск, а оттуда вместе с институтом она уехала в эвакуацию куда-то в среднюю Азию.
Долгих 3 года Дора Григорьевна жила в страхе и ужасе. Она ничего не знала о сыне. Володя остался в той маленькой белорусской деревне вместе с дедом Захаром и бабушкой Феней.
Как только освободили Рогачев, Дора Григорьевна стала вновь собираться в дорогу.
Пропуск удалось получить не сразу и с большим трудом. Дорога по истерзанным и только что освобожденным территориям была тяжелым испытанием, но мать ехала искать сына и разве что-то могло ее напугать или остановить.
Как Дора добралась до места, она помнила плохо: то ли машина подбросила, то ли подводой доехала она до сел, где жили родственники ее русского мужа.
В первой деревне не было ничего, да и деревни тоже не было. Пара голых печных труб среди развалин и ни души.
Во второй деревне ей тоже никто ничего не мог рассказать о ее маленьком кудрявом мальчике.
В третьей деревне каким-то чудом сохранилось несколько домов. Людей видно не было. Видимо, женщины ушли на работы куда-то в лес или в поле.
Дора оглянулась и увидела, как во дворе последнего дома очень худой мужчина рубил дрова.
Дора шла к нему замирая от волнения. Мужчина ловко ставил чурбаны на попа и колол их с одного удара.
Дора подходила все ближе не решаясь окликнуть его, как бы отодвигая момент, когда все могло окончательно решиться.
Было видно что мужчина устал. Он замахнулся еще раз, вогнал лезвие в чурку, тяжело разогнулся, вытер рукой пот со лба и повернулся к забору, где терпеливо ждала Дора.
Это был не мужчина, а очень худой и высокий юноша.
Он широко улыбнулся и как-то совсем просто и обыденно сказал: « Ой! Мама!»
***
Когда началась война, Володя жил у бабушки и деда. Немцы пришли очень быстро, старики с внуком уехать не успели и остались в оккупации.
Захар и Феня очень боялись, что кто-то из сельчан донесет в комендатуру, что мальчик — то еврей, но, слава Богу, никто не решился взять грех на душу.
Староста деревни, видимо, тоже был не так прост, как думали фашисты. Однажды, он шепнул деду Захару, что мальчик попал в списки для отправки в Германию, но мальца можно спрятать в лесу у партизан.
Володю снарядили и по цепочке, от избы к избе, от села к селу переправили в отряд. Там он и провел эти три года.
Партизанские годы Володе засчитают за полноценную воинскую службу и дадут орден.
Юноша блестяще закончит школу, поступит в МИФИ, будет учеником Курчатова и Ландау, станет физиком — ядерщиком, мужем моей тети Рены и папой моего троюродного брата Андрея и сестры Лены.
Всю эту удивительную историю мы с вами знаем только со слов Доры Григорьевны, потому что Володя никогда, никогда ничего не рассказывал о том, что случилось в той деревне и как там ему было в партизанском отряде. Никогда и ничего.
Что случилось с дедом Захаром и бабушкой Феней никто никогда так и не узнал.
На фото Володя и его жена Рената
