ЛАРИСА.

На похоронах его не так чтобы она убивалась-то, нееет. Какая-то стала …. Деловая. Как-то всё делом занята. Все говорила «Гешенька, Гешенька, что ж ты такое время-то помирать выбрал, декабрь, лучше бы ведь летом-то, а?» и все в таком духе. А потом уж отпустило — дак как выкачали ее. Ничего не хотела. На работу ходила, еду готовила — а как во сне.

Как смысл потеряла. Любила-то ведь его…. Я такого и не видела. Всё и знала, что изменял, и с кем — знала. А пьяный напьется — дак она его на себе домой тащит. Всё прощала. Всё. После второго инсульта на руках почти его носила, он уж сам не мог почти. А он умер — и ей тогда зачем?

А умерла, Сережка прибежал — у меня ноги подкосились, еле подхватили. Мама, говорю, мама, мама, мама. Не знаю, как собралась, оделась. А зима ведь. И вот прибежали туда на работу на Можайского, я мокрая вся, в общаге вахтершей она работала, на смене и умерла, сказали — стояла да в секунду и упала, и всё. Скорая уж все зафиксировала, уехала, она на диванчике лежит, кругом люди ходят — кто с детьми, кто еду готовит, у них-то жизнь же, не есть им теперь что ли.

Стали звонить, везти же надо — нету машин у них. А что делать? А ждите. Нету у нас машин. Я уж и ору, и реву — все. И ничего не сделать! Два уж часа, три прошло. Она лежит, машин нету. Мы уж звоним, они просто посылают, потом милицией угрожать стали.
Ну, мальчишки поймали машину, уговорили водителя. Москвич, помню, зеленый, бензином пах. В одеяло завернули, на заднее сиденье положили и увезли.

Вот тебе, Антонина Ильинична. Заработала. Заслужила. На вот, распишись.
Рыдать-то уж я потом начала, не сразу. А там уж и в клинику неврозов и все такое. Все как-то остановилось, не знаю.

Мне ж почти пятьдесят было-то, я и не привыкла, что никто не руководит, оценки не ставит. Посуду вот забыла помыть, думаю: ой, с утра мать придет, получу ведь! Валявка да неряха, Лариска!
А не придет никто. Некому валявкой-то уже.