Вечером, зимой, уж спать собрались, я уж и свет хотела выключать. А мы на первом этаже-то тогда жили. Вдруг форточка открывается снаружи — Мааам! Это я!

Сережка! Я, говорит, соскучился, дак домой пришел. Сбежал! А ему на химии-то меньше года оставалось. Как я орала-то на него. Ведь добавят же, что же ты наделал, сыночек, господииии. А он в дверь уже заходит. Счастлииивыыый! Голова в снегу, ресницы в снегу, хохочет, а слезы текут. Я еще подумала — какой красивый-то он у меня вырос, глаз не оторвать, девки-то ведь за ним толпами ходили.
Ну, я реву, Валя обняла его — ревет, Генка ревет. Соседи прибежали — ревут.

Да почему ж ты у меня дурак-то такой вырос, Сереженька, я ведь тебя не так воспитывала, ну и все в таком духе. Ну, поплакали, а утром его забрали и полтора года еще добавили за побег.
Потом вышел, я и спрашиваю — чего, говорю, ты побежал-то? Ведь оставалось-то там, господи.

А соскучился, говорит, сил не было никаких. Ночь думал, думал, не стерпел. Да ну его, думаю, хочу домой и все. Пусть там как уж будет, а хочу домой или щас помру тут.
Дак потерпел бы немножко-то!
Не, мам, не мог. Не жалею, что побежал. Может, так-то и не дождался бы.