... избивающий лежащего на асфальте безоружного гражданина — это худшее, что есть сегодня в России. По какому угодно критерию, в каком угодно зачете, даже если выстроить их всех в ряд — и матерого татуированного бандита, и бородатого террориста, и маньяка из парка, и толстого коррупционера, кого угодно — все равно худшим будет вот этот с дубинкой. Бандит умеет и любит рисковать. Террорист верит, по крайней мере, в свой рай с девственницами. Коррупционер знает, чего хочет. Маньяк подчинился страстям — но своим и ничьим больше. А этот — всеми свойствами он наделен по чужой воле. Дубинку ему выдали, форму сшили, сам по себе он никто. Трус и ничтожество, и какой бы ни была историческая этимология слова «мусор», его буквальное значение — ну, тот случай, когда язык не обманешь; ничего хорошего о человеке с дубинкой сказать нельзя, только вот это.

О человеке с дубинкой нельзя сказать и того, что он сам по себе что-то решает, и что от него что-то зависит; конечно, нет. По крайней мере, когда речь идет о политическом мероприятии, за каждым замахом дубинки стоит политическое решение, принятое не человеком с дубинкой и даже не его начальниками при генеральских погонах. Они, в общем, сами дубинка в руках людей в костюмах, которые каждый раз в зависимости от своих политических планов, текущих обстоятельств и прочего решают, быть дубинке или не быть, бить безоружных граждан или не бить. Случаев, когда протестующие ждали полицейской жестокости, а ее не было, в истории последних лет тоже хватало.

Человек с дубинкой ⁠не знает, почему прошлый раз ему сказали никого не бить, а сегодня бить разрешили — он бьет, ему нравится, и рядом с ним еще один такой же, которому нравится, и еще, и еще, и много их, и в Петербурге еще столько же, и в Екатеринбурге, и еще где-то — тысячи, тысячи, а над ними еще сотни без дубинок в руках, но с серьезными погонами, а над теми — десятки с еще более серьезными, а над самыми серьезными — целых два министра. То есть один просто министр, а другой — почти министр, но телохранительское прошлое делает его сверхминистром, более влиятельным, по крайней мере, чем глава ослабленного и урезанного МВД. И вот они, Колокольцев и Золотов, каждый из своего кабинета наблюдают за тем, как их подчиненные, дружно взаимодействуя, одерживают победу над школьниками и молодежью — наверное, они довольны, но тут уже чистым садизмом ничего не объяснишь, тут уже опять политика, но, пройдя через фильтр дубинок на площади, эта политика мало общего имеет с той, которая начиналась в тех кабинетах, где люди в костюмах решали, бить или не бить. Здесь мотивация людей в костюмах уже просто не имеет значения, здесь первична дубинка, и каждый ее удар придает дополнительный политический вес им всем — и тому ничтожеству, которое держит дубинку в руках, и его непосредственному начальнику, и тем, с серьезными погонами, и обоим министрам. Признавая политическое значение дубинки, власть сама наделяет полицейщину политической субъектностью.