Проверяют взрослые и детские библиотеки. Говорят, где-то уже изъяли сказку про Аленький Цветочек – там пропаганда насилия. Может, шутят. А может — в свете историй о цензуре массовых библиотек и фактическом возрождении спецхрана, – и правда.
Директор большой государственной библиотеки поделился соображениями: «Вот приходит человек и заказывает книгу, скажем, Муссолини. Ну что же! Пусть приносит бумагу из научного центра, где он работает, если аспирант, а если он кандидат или доктор наук – пусть сам напишет обоснование, зачем ему эта книга. Мы рассмотрим. Если ему в самом деле надо для науки – обязательно выдадим». А просто так, значит, не выдадим? Ладно, поняли, побежали писать обоснование.
Параллельно множатся другие, мягко выражаясь, законодательные инициативы. Например, предлагается установить штрафы за публичное признание собственной гомосексуальности. Не пускать учиться в вузы женщин, которые еще не родили ребенка. Запретить добрачный секс. Ну и много всякого.
Кто-то обозвал Госдуму «взбесившимся принтером». Это невежливо по форме, а главное – неверно по существу. Перед нами не какая-то технологическая мистика вроде взбунтовавшегося Голема – нет!
Это сознательная и понятная в своих основах политика. Политика агрессивных запретов, воинствующего консерватизма, фанатичного патернализма и яростной ксенофобии и аллофобии — то есть ненависти не только к чужому в смысле «иностранному», но и к иному, другому, непохожему – даже если он по роже и по паспорту вроде бы «свой».
Эта политика называется «крестьянская война».
Война деревни против города.
Точнее, война деревенского мировоззрения и стиля жизни против городского. Война общины («мiра») против личности, война традиции против инновации, реакции против прогресса, обычая против права, обособленности и замкнутости против открытости, мистики и мракобесия против рациональности. Война крепостнических взаимных уз барина и холопа против ответственности каждого за свою судьбу, война «наших» против «не наших» и так далее.
Еще точнее – ну разумеется же! – это война не в том смысле, в каком велись великие старинные крестьянские войны в Европе и России – а в смысле несколько более отвлеченном. В идейном, ценностном и даже институциональном смысле.
Надо уточнить, что крестьянская война имеет две стороны.
Первая – это, разумеется, справедливый протест против бесчеловечной эксплуатации крестьянства. Но вторая сторона – это протест против модернизации как таковой. Против городской жизни.
Поскольку город в целом и модернизированные («чуждые народу») баре-господа воспринимались как источники всех болей и обид, то и сама городская цивилизация с ее одновременностью универсализма и партикуляризма воспринималась как враждебное нечто, которое надо либо уничтожить, либо накрепко от него отгородиться. Крестьянские войны — от Разина и Вандеи до некоторых эпизодов нашей гражданской войны 1918–1921 годов — это массовый народный протест против модернизации, против городской индивидуалистичной и при этом интернационализированной, открытой культуры.
Эксплуатация крестьянства давно закончилась. А ненависть Деревни к Городу осталась. Эта ненависть переехала из деревни в город и заразила многих потомственных горожан.
Потому что тупой традиционализм, дремучее «не нами заведено — значит, не нам менять», заведомая подозрительность ко всему чужому и новому, покорность и поклонение власти только потому, что она — власть, — всё это гораздо легче, проще, не требует размышления и риска.
Я знаю, что сейчас поднимется крик о моем неуважении к хлеборобам, о «столично-либеральном презрении к немытым и неграмотным крестьянам» — которые, однако, нас всех хлебом кормят. А также молоком, мясом и плодоовощами.
Придется сделать все необходимые оговорки, хотя, мне кажется, непредвзятому человеку должно быть и так ясно, о чем речь. Не о крестьянах как личностях, а о сутулом и душном деревенском миросозерцании. Которое во многих случаях переселилось в города и свойственно уже не столько обитателям избы, трактористам и дояркам, сколько жителям всяких «золотых миль», вилл и апартаментов, чиновникам, депутатам и журналистам.
Однако сначала – о деревне в собственном смысле слова.
Деревню и крестьян надо уважать, но не надо фетишизировать, обожествлять, представлять себе деревню этаким есенинско-клюевским раем, а крестьян – добрыми, бескорыстными и бесконечно терпеливыми мудрецами вроде положительных героев Белова, Распутина и прочих советских писателей-деревенщиков. Отрицательные герои, ясное дело, испортились под влиянием города (шутка). Но главное –
давно пора расстаться с народническим представлением о том, что «деревня нас кормит» и за это надо «хлеборобу в ноги поклониться».
Это не так, разумеется. Деревня нас не кормит. Она участвует в национальном и даже международном разделении труда: город не может без хлеба, а хлеб не родится без плуга, трактора, солярки, удобрений.
Более того. Сельскохозяйственное производство в России находится… — нет, я не буду говорить разные жалкие слова, но, как бы то ни было, наша страна очень далека от самообеспечения продуктами питания. Мы производим менее половины, а то и менее трети того, что едим каждый день. Вы можете себе представить, что в стране начался продовольственный дефицит вот такого масштаба? Это же голод, очереди, карточки, ужас и кошмар. Однако Россия не умирает с голоду. Благодаря кому? Благодаря геологам, нефтяникам, банкирам, транспортникам и работникам сетей супермаркетов. То есть благодаря людям несомненно городским. Вот кто на самом-то деле кормит Россию и россиян.
Что же, прикажете поклониться в ноги нефтяникам? Или чиновникам из какого-нибудь «Транснефтегаза», а также хозяевам «Ашана» и «Пятерочки»? Как-то глупо – ведь они не производят хлеб, мясо и картошку, они только покупают эти товары на мировом продовольственном рынке.
Тогда, может быть, благодарно облобызать стопы аргентинского или голландского крестьянина? Тоже неохота. Да он и не крестьянин в старом смысле слова. Он – работник сельскохозяйственного производства.
Собственно, и в России почти не осталось настоящей деревни – крепкой, окладистой, работящей, чтущей обычаи, привычно недоверчивой ко всяким городским штучкам. Но вот парадокс – реальной деревни нет, а Деревня с большой буквы, то есть деревенская идеология и деревенская традиционность-реакционность, – осталась.
Остался и все пышнее цветет «идиотизм деревенской жизни», говоря словами когда-то популярных в России немецких философов середины XIX века.
Это не удивительно. Так бывает в истории. Царя в России давно нет, нет и институтов монархии, а царизм – вот он. Давно нет – ни у нас, ни в Англии, вообще нигде – общественно-исторических условий, характерных для пре-викторианской эпохи, – однако же дендизм процветает как целостная и весьма живучая модель поведения…
Но вернемся к крестьянской войне, которая вдруг заполыхала на страницах газет и в кабинетах власти. Вернемся к этому внезапно проснувшемуся протесту против всего «чуждого».
Горькая и уже старая шутка: ни один солдат НАТО не арестовал и не убил ни одного русского (советского) человека; сотрудники ВЧК-НКВД-МГБ арестовали миллионы и беззаконно расстреляли не менее 800 000 наших сограждан. Однако подавляющее большинство соотечественников до физической дрожи ненавидит и опасается НАТО – и доверяет (или, как говорят социологи, «скорее склонно доверять, чем не доверять») нашим родным репрессивным органам. Почему? Разгадка в слове «родные». Для города нет ничего любопытнее, интереснее и даже желаннее, чем нечто новое, незнакомое, заграничное. Для деревни – наоборот, нет ничего страшнее и омерзительнее, чем чужое, пришлое, не наше. Нет таких жертв, которые деревня не принесет во имя того, «чтоб все всегда было, как раньше было».
Вернемся к патернализму, который принимает уже совершенно комические формы – но, увы, все меньше и меньше остается людей, способных воспринимать всю нелепость ситуации. К агрессивному отвержению любых форм непривычного поведения – в быту, в искусстве, в гражданской активности, в сексе, наконец. К неприятию закона как такового – то есть формальной процедуры, которая должна соблюдаться неукоснительно, независимо от обычаев, понятий, звонков начальства, политической целесообразности и особенно – независимо от «бурных переправ», на которых не положено менять коней. Вернемся к идеологии осажденной крепости, к страху перед враждебным и погрязшим в грехе окружающим миром, к ощущению собственной святости и непорочности.
Даже странно. Получается, что наши высокие прорывы современной городской культуры – Гагарин и Королев, Курчатов и Сахаров, Шостакович и Ростропович, и даже массовое жилищное строительство – не помогли искоренить мрачное деревенское миросозерцание, и оно вновь возникло во всей своей неприглядной красе. Почему?
Во всех странах город достаточно быстро побеждал в крестьянской войне, интегрировал деревню. Даже в Китае – в итоге. Хотя маоизм был, разумеется, одной из форм крестьянской войны. Собственно, Мао сам об этом говорил открытым текстом – о том, что он возглавляет мировую деревню в ее войне с мировым городом.
Когда же все переменилось? Когда после Мао и Дэна провозгласили курс на модернизацию, в том числе на институциональную, пусть неторопливую, но явную. Когда установили регулярную, раз в десять лет, обязательную сменяемость власти. Когда во главе Китая впервые за несколько поколений стала не персона, не вождь, а институт.
Как только власть решительно опирается на городские шаблоны жизни и мышления – крестьянская война заканчивается победой города.
У нас же власть всегда держала курс на собственную неприкосновенность и несменяемость, на выезд из Кремля только на лафете вперед ногами – и поэтому она своей идейной опорой делала именно деревню. Разумеется, повторяю, в обобщенном смысле слова. Не милую нашему сердцу деревню Малое Ромашкино, а Деревню как образ мышления – с ее патернализмом, традиционализмом и ксенофобией.
Власть говорит, подмигивая: это ничего, это всё – временная политическая технология. Сейчас мы так, а на самом-то деле ого! Мы сами быстренько организуем маленькую Вандею, такую чисто ситуативную, временную, предвыборную и посткризисную Вандеечку, сплотим народ перед выборами, перед непопулярными экономическими мерами, а потом – хоп, и готово, и снова модернизация! Все будет супер, потерпи чуток, не дрейфь, городской инноватор!
Но увы. Вряд ли все будет супер по первому мановению власти. Потому что за своей спиной власть чувствует мрачный топот темной и хищной толпы. И вынуждена бежать, стараясь хоть на полшага обгонять толпу, а на самом деле – за ней следом.