Прокудино Горе

[Блогово]

Фильм Леонида Парфёнова «Цвет нации» снимался к юбилею Сергея Михайловича Прокудина-Горского (сто пятьдесят лет со дня рождения) и к столетию тысяча девятьсот тринадцатого года. То есть его планировали показать в прошлом году, но — Парфёнов предполагал, а Первый канал располагал. «Цвет нации» приурочили ко Дню России, точнее, к Ночи России: показ начался после полуночи и около двух часов ночи закончился.

Всё, что можно было предвидеть, сбылось. Съёмочная группа посетила все досягаемые места; были реконструкции с имитацией старой плёнки (царь, цесаревич, четыре великих княжны знакомятся с работами Прокудина-Горского, Прокудин-Горский едет в поезде и т.д.); Парфёнов входил в пространство старинных кадров, как к себе домой, и трогал предметы; сопоставлял и совмещал изображения, сравнивая «до» и «после»; поднимался на горы, ходил на лыжах, сидел на вёслах. Смотреть на всё это было приятно, поскольку парфёновские приёмы, которые многие переняли, не глядя (и скачут в кадре там, где можно было бы спокойно постоять, лепят справа анимацию, слева реконструкцию, сверху титры, снизу ведро для мусора), сам Парфёнов использует аккуратно.

Съёмки со съёмок:

Принципиальной новизны нет и в выбранной теме. Фотолетопись Прокудина-Горского, как и его биография, для всех мало-мальски интересующихся историей России, историей фотографии и феноменами вообще, уже лет десять как не новость; да и фильмов о нём сняли штук, кажется, шесть-семь. Библиотека Конгресса США, проделавшая основную работу, была щедра, и любой неленивый и любопытный человек в любой момент может оценить уникальную, то густую, то прозрачную, драгоценную акварель первых цветных фотографий России и её окрестностей.

Никогда не слыхавшие о Прокудине-Горском знают по крайней мере один его снимок: портрет Льва Толстого в Ясной Поляне. Он так растиражирован, что я даже не буду его показывать. На того Льва Толстого глядя, понимаешь, что — эх! нет уже таких матёрых человечищ. Но глядя на просто людей, понимаешь другое: проходят годы, практически века, а люди меняются очень мало.

Надо просто вычленить лица на групповых портретах и вглядеться. Чем не наши современники? Да всем современникам современники. Вглядитесь. Лично я встречала этих троих:

Основной приём (неизбежный, конечно) фильма Парфёнова — демонстрация того, что сто лет назад было так, а стало этак. Это поле тоже давно вспахано энтузиастами, которые уже не один год фотографируют с точек Прокудина-Горского и сравнивают снимки; в большинстве случаев Парфёнов зачекинился в тех же местах. Обычно результат получается такой, как на фотографиях ниже: слева, у Прокудина-Горского, всё, слава богу, хорошо, а в наши времена — всё не слава богу и уже явно не во славу божию:

Пожарные уехали и не обещали вернуться (тут относительно недавно ещё размещалась по старой памяти пожарная часть, но огнеборцы покинули эти места; на задворках, не в кадре, стоит пожарная машинка и из неё растёт лопух):

Детки умерли, выросли деревья. Оцените качество левого изображения, которому сто лет в обед. Превосходное качество; буквально, то есть, превосходит.

Если во всём вышеизложенном кто-то вычитал упрёк в банальности или предсказуемости, а также усмотрел некоторую снисходительность к «Цвету нации», то это совершенно напрасно: во-первых, подобная (подробная, красивая, неспешная, интеллигентная и изобретательная) лирическая документалистика — штука на телевидении редкая; во-вторых, аудитория Первого канала, то есть пред- и постпенсионные управляемые женщины, наверняка ни о каком Прокудине-Горском знать не знали, а теперь вот знают, — хотя, конечно, знают только те из них, которые ложатся спать в два часа ночи. В-третьих, и это главное, я сама обнаружила парочку интересных вещей. Вот, например, приятная и трогательная мелочь. Существует известный автопортрет Прокудина-Горского на берегу реки Суны; я не могла понять, что там за слово белеет на здоровенной каменюке, и благодаря фильму Парфёнова узнала, что некий иностранец (или просто любитель латиницы) выбил на нём имя женщины и для верности и яркости забелил. Время не пощадило белила, но пощадило труд влюблённого каменотёса-самоучки. Имя женщины — Элиза, Элиз, Элис; кто такая Элис, что это за девочка и где она жила? — история умалчивает, но камень опять поёт ей славу, поскольку Леонид Геннадьевич собственноручно вернул выбоинам, хранившим важное для кого-то имя, былую белизну: 

Для финала Парфёнов выбрал самый выразительный и самый удручающий пример разрухи: Крохинскую церковь. Чем она была, — см. слева снимок Прокудина-Горского 1909 года; в советское время, в 1961 году, село Крохино было затоплено водохранилища ради, и только одинокий храм, погибая, стоял и вглядывался в отражение своей погибели, к огорчению плывущих по реке Шексне человеков и пароходов:

И вот тут — открытие: после Прокудина-Горского Крохинскую церковь запечатлел в цвете Василий Шукшин, уже на киноплёнку, в незабвенном фильме «Калина красная». Оказывается, там именно она (я не знала). Парфёнов показал почти весь стремительный, но достаточно долгий для того, чтобы понять, к чему идёт дело, кадр Шукшина. В начале семидесятых оставленная людьми церковь выглядела печально, хотя держалась в целом неплохо:

Со времён «Калины красной» прошло сорок лет, и за эти сорок лет всё изменилось, умер Шукшин и ещё многие, многие; народились новые люди, стали, как обычно, переоценивать ценности и обустраивать Россию; были Горбачёв, Ельцин, ГКЧП, МММ, Путин пришёл, отошёл, вернулся, остался, развёлся, Ходорковский сел и вышел, были танцы в храме, пояс Богородицы, тонули лодки, горели торфяники, падали самолёты и метеориты, шатались устои, крепились скрепы, чего только не было, а Крохинская церковь стала руиной:

Как человек, на кинематографе несколько зацикленный, я не могу не развернуть связанный с кино эпизод, который оказался в «Цвете нации» незаслуженно мелковат. Парфёнов не счёл нужным упомянуть, что по странному, поразительному совпадению Василий Шукшин играл в «Калине красной» персонажа по фамилии... — правильно: Прокудин. Это, разумеется, именно совпадение, подстроенное жизнью. И так ловко подстроено, что даже «Горский» откликается, — в имени: киношного Прокудина звали Егором (и ведь никакую гору Шукшин в виду не имел; Егор ему был нужен, чтобы дать персонажу кличку Горе, из Егора происходящую). Ещё одно странное сближенье: кроме того, что «Калина красная» — последний фильм Шукшина, это его единственный — один-единственный — фильм, снятый в цвете. И что касается самой Крохинской церкви, кадр был не случайный. Вполне принципиальный был кадр. Егор Прокудин на седьмой минуте фильма мчится мимо, под бодренькую музычку, возрождаться к новой жизни; камера же до последнего держится за эту церковь, даже не намекая, а открытым текстом заявляя: случилась катастрофа и грядёт новая; откройте глаза, люди добрые, заметьте. В конце, когда Прокудин уже мёртв, церковь, возвышающаяся над водой, появляется ещё раз (формально в ней нет никакой нужды, там всё и так более чем душераздирающе), на последней минуте фильма. То есть это, грубо говоря, красная нить, переброшенная от начала к концу широким стежком. Даром что нить пришлась большей частью на изнаночную сторону.

В конце своего фильма, у этих самых руин, Парфёнов сказал, что реставрация бессмысленна, и пусть стоят руины, как памятник стране, которой больше нет; «а пройдут пароходы — салют России!». Не обошлось без шпильки (не осуждаю; напротив, одобряю). В День России этот чёртик из табакерки мог быть выпущен, конечно, только под покровом ночи.

То был эффектный финал, а месседж, он же мораль и вывод, прозвучал чуть раньше, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где покоится Сергей Михайлович Прокудин-Горский; ради вот этого умозаключения, по большому счёту, и затевалось кино: мы имеем такое же отношение к старой, досоветской России, какое современные египтяне имеют к Древнему Египту (то есть — никакое). Мы — плоть от плоти советские; а та цивилизация просто исчезла.

Пожалуй, так оно и есть. Цивилизация исчезла, оставив нам только факты и артефакты. Но одно «но» (даже два — «но-но!»): я никому не советую обольщаться сгоряча прелестями каких бы то ни было погибших цивилизаций. Я вижу будущее и истинно говорю вам, что снова пройдут годы и годы (люди, годы, жизнь), и некто с микрофоном-петличкой, опечаленный посреди совсем другого кладбища, точно так же, как Парфёнов среди могил тайных и явных советников, княгинь, графинь и прекрасных ротмистров, будет говорить о той погибшей цивилизации, в которой были первые комсомольцы, первые добровольцы, покорители целины, метростроевцы, члены ВКП(б) с чёрт знает какого года, народные артисты СССР и так далее и так далее; и скажет он, что не от них мы происходим, а вышли мы все, например, из Путинской подмётки, а той России больше нет и не будет, увы, увы. Рыдай, труба, нам всем труба.

Любая, видите ли, эпоха, особенно если она очень эпохальна, чем дальше от нас, тем прекраснее кажется. Советские времена уже кажутся многим волшебными. Они переливаются всеми цветами радуги, как бензиновая плёнка; под этой плёнкой, кроме советского шампанского, грязная вода, нечистоты, фрагменты колючей проволоки, но отсюда, с наших заваливающихся колоколен, их уже не видно. СССР успешно отутюжили, отполировали, ароматизировали и подали публике как журнал мод, пропитанный сгущёнкой. Даже человек с духовными запросами, заеденный средой (среда — она ведь всегда заедает человека с духовными запросами), выбирая времена, в которых ему хотелось бы пожить, никогда не встроит себя мысленно в ту реальность, где он будет существовать в коммуналке и каждое утро стоять в очереди, чтобы приобщиться к бесхитростным радостям санузла; и никогда он не вообразит себя в обществе вертухаев, стукачей или продавщиц атлантической сельди, — нет, он вообразит себя, скажем, в Переделкине, вместе с Беллой Ахмадулиной идущим навстречу Пастернаку под песню Окуджавы, шурша палой листвой. И ровно так же, отринув социализм и выбрав царизм, он ни за что не представит себя в лакейской, чистящим хозяйские сапоги; не с жандармами, проститутками и трактирщиками он будет водиться, а с Антоном Палычем Чеховым поедет на тройке с бубенцами в Ясную Поляну навестить Льва Николаевича Толстого, наблюдая дорогой как румяные гимназистки, чуть пьяные от мороза, грациозно сбивают с каблучков рыхлый снег. Наша историческая память не только псевдоисторична, но и очень избирательна, романтична и сама себя щадит.

А Россию, конечно, жаль. Любую, и исчезнувшую, и существующую; и ту, которая ещё не нарисовалась и не сфотографировалась, жаль заранее.

С благодарностью всем создателям «Цвета нации».