Последний монолог Савинкова

[Блогово]

Вчера случайно посмотрел научно-популярный фильм об известном террористе Борисе Савинкове. Его жизнь хорошо изучена, осмыслена историками и филологами, нет единства только в вопросе гибели. Одна группа убеждена, что чекисты изощренно казнили его,выкинув Бориса Викторовича из окна и он разбился, упав с высоты на булыжники тюремного двора. Другая группа считает, что Савинков покончил жизнь самоубийством и рассуждает о причинах этого поступка. Создатели фильма, сумбурно изложив обе версии так и не смогли сказать зрителям, что произошло на самом деле.

В этих драматических событиях, как ни странно есть вологодский след. Свидетели сообщают, что за несколько минут до смерти Савинков увлеченно рассказывал своим тюремщикам о ссылке в Вологду и решении прийти в террор.

С чего бы вдруг? Я убежден, что неспроста. Среди его слушателей находился человек связанный с Вологдой, именно к нему и был обращен последний монолог террориста. Этот сюжет описан в моей новой, еще не опубликованной книге. Предлагаю читателям главу о последних днях террориста Бориса Савинкова.

После отъезда из Вологды бывшего участника антисоветских заговоров Ивана Петровича прошло пол года. Никакого «бывшего» уже не было. Появился Иван Петрович Смыслов-сотрудник ГПУ Московского округа. Его документы безупречны, боевая биография внушает уважение. Конечно, в Гражданскую, он не был на первых ролях, но тоже принимал участие в славных сражениях за Советскую власть и к врагам большевизма жалости не имел. Биография вполне достаточная для рядового сотрудника органов.

Его непосредственный начальником стал чекист Юрий Сергеевич Сыроежкин, бывший начальник ревтрибунала Девятой Советской Армии. Сыроежкину человека в расход пустить, что стакан водки выпить, одно удовольствие. В Гражданскую он лично «кончал» арестованную «контру» из пулемета и рубил шашкой.

-Сейчас так же работы хватает, но размах уже не тот,- говорил Сыроежкин подчиненным,- Власть от террора перешла к оперативным играм. Лично мне, например, не понятно, зачем нужно якшаться с Савинковым? Своей рукой удавил бы гаденыша. Нельзя, говорят, нужен. А кому нужен? Свой политический авторитет Савинков давно растерял, заграница его презирает. В итоге, жирует в комфортабельной камере № 60 с коврами, письменным столом и картинами, забавляется написанием мемуаров.

-А правда, что в этой камере патриарх Тихон сидел,- осторожно спросил Иван Петрович?

-Отчего же нет,- ответил Сыроежкин,- сидел и тоже, как и Савинков, осознал всю бесполезность борьбы с Советской властью.

-Думаете?-опять осторожно спросил Смыслов.

-Нет конечно, -ответил начальник, -они завсегда каются, как петух жареный клевать начнет, а в душе по прежнему враги, впрочем Тихон уже не враг, упокоился с миром.

-Значит Савинков врет,- по простому спросил Смыслов.

-Преступный элемент никогда правду не скажет, нет у него правды,-деловито ответил Сыроежкин, — но на то мы и приставлены, чтобы наблюдать и информировать! Он поднял палец кверху. Показывая не то на небо, не то на Кремль.

Условия в которых находился Савинков в тюрьме и вправду можно было назвать сказочными. Его кормили из спец. пайка, приносили по требованию книги, давали писать, вывозили на прогулки и более, того, разрешали свидания с дамой. История их взаимоотношений была для охраны загадкой. Её звали Любовь Ефимовна Деренталь. У дамы был муж, официально она числилась секретарем Бориса Викторовича, именно с ней и её мужем он прибыл из-за границы, когда был арестован органами ОГПУ. Но в то же время, ей предоставляли часы для интимных свиданий с заключенным Савинковым. Чудеса, а не заключение.

Смыслов, как чекист из охраны часто находился рядом с важным заключенным и мог бы убить его в любую минуту. Разве не это было целью русского офицера Ивана Петровича? Но убить просто так, это провал и смерть о руки Сыроежкина, наверняка еще до суда. А вот если сделать так, чтобы эта продажная шкура, осознав глубину собственного падения, принял для себя единственно правильное решение и сам бы свел счеты с жизнью? Тогда никакого провала нет и дело сделано. Об этом и мечтал Смыслов, ежедневно наблюдая за Савинковым.

Формально, они были знакомы. В восемнадцатом, когда Савинков незадолго до Ярославского восстания был в Вологде их представили друг другу. Запомнил ли Борис Викторович решительного молодого офицера из «Общества Спасения России», Смыслов не знал, во всяком случае, сейчас по прошествии шести с лишним лет не узнаёт или делает вид, что никогда прежде не видел. Но Смыслову почему то очень хотелось каким то знаком показать, Савинкову, что он знает его, чтобы тот обратил внимание на чекиста.

-Странные люди попадали среди «контриков», нарочито громко, чтобы слышал Савинков, сказал он на прогулке товарищу. Был у нас один в августе восемнадцатого в Вологде, Турбой звали, ему на расстрел собираться, а он стихи читать друга своего поэта Есенина.

-Это который теперь знаменитый?- спросил товарищ.

-Да тот самый,- кивнул головой Смыслов,- я спрашиваю Турбу, что тебе за дело до поэта, тебе надо о Боге думать и манатки складывать, а он, «вы не понимаете, поэт за весь народ страдает».

-А мы ему, тебе то что? А он отвечает, что если бы не он,Турба, не написал бы Есенин некоторых своих стихов о любви.

-Это почему?

-А потому,- сказал Турба, что это я его познакомил с будущей женой Зиночкой, которая и стала музой.

-Вот ведь как, ему на расстрел, а он о чужих бабах, не понимаю,- сказал другой охранник.

-Так что, расстреляли его,- неожиданно спросил Савинков?

-Конечно, — ответил Смыслов,- на другой же день вместе с остальной «контрой», которые хотели в Вологде против нас восстание поднять, не вышло!

В глазах осужденного он прочитал живейший интерес к своей персоне.

На следующий день на прогулке Савинков улучив момент тихо спросил Смыслова.

-Мы раньше не могли встречаться?

-Возможно,- ответил тот.

-Я так и думал, что вы специально этот разговор про Вологду затеяли. Зачем вы здесь?

-Помочь вам!

Савинков замолчал и отошел от Смыслова.

Через несколько дней, Иван Петрович, оставшись наедине с заключенным снова сказал тихим голосом: «я действительно здесь, чтобы помочь вам»! Савинков не ответил, потому что не верил. Оказавшись в западне он теперь не понимал сути происходящего, все люди казались ему агентами ОГПУ, ведь теперь он прекрасно знал, что вся затея с антибольшевистским подпольем была проделана только для того, чтобы заманить его в СССР и захлопнуть ловушку. Сейчас, весной двадцать пятого года ему было стыдно за свои письма раскаяния и признание правоты Советской власти. Написанные полгода назад и растиражированные по всему миру.

Но он это сделал не из трусости, из желания спасти Любу и её мужа. Они доверились ему и теперь тоже оказались в лапах чекистов. Но он будет настаивать на их невиновности и немедленном освобождении, хотя впрочем, они чекистов интересуют меньше всего.

Савинков начал рыться в бумагах, вот оно, то судьбоносное письмо: «Почему я признал Советскую власть»?:

«Одни объясняют мое признание „неискренностью“, другие „авантюризмом“, третьи желанием спасти свою жизнь... Эти соображения были мне чужды.

Я не коммунист, но и не защитник имущих классов. Я думаю о России, и только о ней. Советская власть объединила в равноправный союз народы бывшей Российской империи. Она стремится к усилению и процветанию СССР. Во имя Коммунистического Интернационала. Пусть! В глазах миллионов русских людей вчерашний жандарм, Россия, станет завтра освободительницей народов. Для меня достаточно восстановления её.

Признать себя побежденным, еще не значит признать Советскую власть. Если бы был побежден только я, но мы все побеждены Советской властью. Побеждены и белые, и зеленые, и беспартийные, и эсеры, и кадеты, и меньшевики. Побеждены в боях, в подпольной работе, в тайных заговорах и в открытых восстаниях. Побеждены не только физически, но и душевно — сомнением в нашей еще вчера непререкаемой правоте.

Многое для меня было ясно еще за границей. Но только здесь в России, убедившись собственными глазами, что нельзя и не надо бороться, я окончательно отрешился от своего заблуждения и признал Советскую власть. Знаю, что я не один. Но я сказал это вслух, а другие молчат. Я зову их нарушить молчание. Они все равно пойдут по намеченному пути. Пойдут и доверятся русскому трудовому народу и скажут: Мы любили Россию и потому признаем Советскую власть».

Это было написано в сентябре двадцать четвертого, в минуты эйфории после замены смертного приговора на тюремный срок. Да, за жизнь надо платить и он, Савинков, заплатил сполна своей репутацией революционера, своим честным именем. Теперь в глазах эмиграции нет ни того ни другого, только жалкий предатель «белого дела», ничтожество, купившее этим себе жизнь и комфортное существование в тюрьме.

Савинков это понимал прекрасно, ему давали читать газеты и там было об этом написано. Но разве дано понять им, что он сделал это ради любви. Не дано и не надо, его Любовь сейчас с ним и это главное.

Через месяц, в апреле он проходя мимо Смыслова бросил:

-И как вы полагаете спасти меня?

-Вы сами спасете себя,- так же быстро ответил Смыслов,- через осознание.

-Вы так считаете?

Смыслов кивнул.

В тот же день Савинков написал письмо, где требовал решительно прекратить его тюремные мучения, «если уже не расстреляли, то дайте возможность работать на благо Родины».

Письмо осталось без ответа и Савинков понял, его использовали и теперь оставили в этой комфортабельной камере сходить с ума.

Ежедневно он писал в дневник свои ощущения, день ото дня они становились всё мрачнее. За окном распалялась весна, таял снег и безумно громко пели птицы. Новая жизнь, за которую он боролся сначала с самодержавием, а потом с большевиками, пришла вне зависимости от результатов его борьбы и теперь царствует на просторах бывшей Российской империи.

Он попросил вывезти его на первомайскую демонстрацию, чтобы посмотреть, как люди отмечают революционный праздник. Поехали на машине, Смыслов сидел рядом и не сводил с Савинкова глаз. Борис Викторович смотрел на красные знамена, сияющие лица демонстрантов и казалось был счастлив. Но приехав назад в тюрьму стал мрачным и суетным.

«Казнит себя,- подумал Иван Петрович,- то то, поделом».

-Скажите, а если бы победили белые и стала военная диктатура, народу было бы лучше?- неожиданно повернувшись к охране спросил Савинков.

Ответа нет, чекисты молчали, как будто вопрос не к ним.

А может действительно не к ним, может вопрос он адресовал сам себе? Савинков искал ответ и не находил. В дневнике он оставил такую запись:"Я не мог дальше жить за границей... Не мог еще и потому, что хотелось писать, а за границей что ж напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы я наверное знал, что меня ожидает, я бы все равно поехал. Почему я признал Советы? Потому что я русский«.

Смыслов видел, что день ото дня настроение заключенного портится и всячески старался помогать осознать неизбежное.

-Почему я здесь?- спрашивал Савинков Сыроежкина,- ведь я же признал свои ошибки и готов сотрудничать с Советской властью. Я не могу нечего сделать для страны, находясь за решеткой, вы понимаете это?

-Не волнуйтесь, Борис Викторович, ваш вопрос в стадии разрешения,- отвечал чекист,- Подождите еще немного, вы же знаете, что это вопрос политический и решать его надо на самом высоком уровне. Вам что плохо? Хотите в театр или в ресторан, ради бога, может быть нужны какие то книги? Вы говорите, есть указание обеспечить вас всем необходимым для литературной работы.

-Я уже осатанел здесь, неужели вы не видите,- закипел Савинков,- это же хуже всего, лучше бы сразу расстреляли, чем так издеваться. Я человек дела, я без дела не могу. А здесь, что, строчить рассказики, не смешите, не мой масштаб!

-Я передам вашу просьбу наверх,- вежливо сказал Сыроежкин.

-Как вы думаете, меня скоро освободят?- спросил на другой день Савинков Смыслова.

-Думаю, нескоро, -с готовностью ответил Иван Петрович,- здесь вы в безопасности, а на воле мало ли что может случиться, много кто хочет с вами поквитаться, опасно вас выпускать на волю.

-Я не боюсь, кто эти люди, как смеют они предъявлять претензии мне, человеку, который уничтожил столько сатрапов кровавого царя, да что сатрапов, ближайших родственников самодержца не пощадил!

-Знаем, Борис Викторович и книжку вашу про коня бледного читали,- только вот слышал я мнение, что выпускать вас нельзя ни в коем случае.

-Сидеть я не могу и не буду. Я разобью себе голову о стену, уж лучше бы меня расстреляли... Я же говорил, что сидеть в тюрьме я не способен. Я не для того признал Советскую власть! Я требую поручить мне какую нибудь работу!

Вскоре в дневнике заключенного появились следующие строки:

«В свое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре-ноябре, то держать в тюрьме будут долго. Это ошибка! Я бы служил Советам верой и правдой. Мое освобождение примирило бы с Советами многих. Так — ни то, ни сё... Нельзя даже понять, почему же не расстреляли? Для того чтобы гноить в тюрьме»?

Савинков метался в этих мебелированных стенах. Он хотел действовать. «Надо писать наверх, думал он,- кому, наверное Дзержинскому, он может дать команду на освобождение».

«Уважаемый Феликс Эдмундович! Если Вы верите мне, — вывел Савинков на листе бумаги — то, освободите меня и дайте мне работу, всё равно какую, пусть самую подчиненную. Если же Вы мне не верите, то скажит это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение».

-Передайте Дзержинскому,- это важно, он подал конверт Сыроежкину,- ответ прошу дать незамедлительно.

-Ответ будет после обсуждения вашего письма на съезде,- важно ответил чекист,- вы понимаете, что это важное политическое решение и необходим кворум. У нас, большевиков, демократический централизм, всё решается коллегиально.

Седьмого мая 1925 года заключенный камеры № 60 попросился на прогулку. Просьбу удовлетворили. Савинков и Сыроежкин с охраной, в которую входил Смыслов, выехали на прогулку в Царицыно. Весна уже заявила о своей победе над холодами и погода стояла удивительно теплая и солнечная. Савинков был рассеян, он все время курил, озирался, как будто хотел сбежать. Но охрана была на чеку.

-Скажите, когда меня освободят, я смогу свободно ездить по стране?

-Наверняка,- отвечал Сыроежкин,- может быть вам предоставят охрану.

-Не надо охраны, я никого не боюсь, меня все боятся.

-И все таки с охраной будет безопаснее.

-Какая же это свобода, если с охраной? Нет, это тюрьма, только камера побольше. Я не согласен, нет! Я всю жизнь сражался за свободу, за неё готов был умереть, готов умереть и сейчас. Не верите?- Савинков посмотрел на окружающих. Охрана заволновалась.

-То то же,- продолжал Борис Викторович. А вы Смыслов, когда меня освободят будете со мной работать?

-Если прикажут,- буду,- отозвался Смыслов.

-А без приказа?

-Без приказа у нас ничего не делается, служба такая!

-Вот правильно, дисциплина. В ней сила, я это понял еще по годам террора. Почему Керенский не смог удержать страну? Потому что отменил дисциплину!

-Так вы же тогда были во власти в самых верхах,- не удержался Смыслов,- что же не посоветовали.

-Дорогой товарищ чекист,- покачал головой Савинков,- революция это буря, она сметает всё на своем пути. Человеку не под силу совладать со стихией.

-Но большевики совладали.

-Да, и поэтому они победители! У нас был цвет офицерства, интеллигенции, науки, у них — ничего, но мы проиграли повсеместно, а они нет, потому что с ними был русский народ, а с нами его не было.

-Хорошо говорите, Борис Викторович,- ступил в разговор Сыроежкин,-правильно. Но только с одним дополнением, этому народу надо было также объяснять, что ради высоких идеалов революции нужно жертвовать личным. Кто не понимал словами — объясняли по другому.

-Да, я знаю, красный террор заставил замолчать многих и это было ужасно.

-Недобитый враг во сто крат опаснее, большевики хорошо усвоили эту древнюю мудрость.

-Но и повинную голову меч не сечет,- вдруг сказал Савинков,- и поэтому, я верю, меня должны освободить.

-Должны освободить- освободят, только когда- неизвестно, я слышал, возможен ваш перевод из Москвы в Челябинск, так сказать "во глубину сибирских руд«,- негромко, как бы размышляя сказал Смыслов.

-Я не поеду, не хочу, нет,- замотал головой Савинков,- мне плохо, кружит, Он присел на скамейку, запрокинул голову вверх и пристально стал глядеть на весенне небо.

-А поедемте в ресторан, время обеденное,- предложил Сыроежкин.

-Да, да,- ответил Савинков,- поедем.

Назад они вернулись поздно вечером. Было около одиннадцати, Вся компания поднялась на пятый этаж в кабинет одного из заместителей. Сыроежкин достал вина, Савинков схватил стакан и залпом выпил.

-Душно, почти летняя ночь, кажется вот-вот запоют кузнечики,- сказал Спавинков,- Помните у поэта «КР», есть строки: «Растворил я окно стало грустно не в мочь, опустился пред ним на колени».

-Да, да, — сказал Сыроежкин,- откройте окно, душно очень.

Смыслов открыл створки. Шум ночи ворвался в комнату.

-Знаете, по правде говоря, в описании природа меня трогает только у Пушкина, у Лермонтова... у Тургенева, да в стихах Тютчева,- сказал Савинков,-а в жизни природа меня трогает всегда, даже лопух на тюремном дворе«. Он подошел к окну и выглянул наружу.

-Вы знаете, -сказал он, поворотившись к Смыслову, — в свое время, давно, как говорится в самом начале века, я был в ссылке в Вологде. Тогда туда ссылали многих, среди ссыльных людей были посредственные, но были и настоящие. Таких пожалуй теперь не сыщешь. Кто заграницей, кто в земле сырой, а тогда все они были в Вологде, целая колония ссыльнопоселенцев. Я ведь тогда был социал-демократом, плехановцем.

-Меньшевиком, значит,- вставил словцо Сыроежкин, удобно устроившийся на диване.

-Как вам будет угодно, но до Второго съезда РСДРП, никаких меньшевиков ещё не было. Мы славно проводили время в Вологде, тогда никто не враждовал по партийному признаку. Многие даже дружили. И там я понял, что пустые дискуссии, болтовня — это удел слабых, я не хотел быть слабым и выбрал иной путь.

-Вы стали террористом!- с дивана сказал Сыроежкин.

-Представьте себе, там я осознал свое предназначение. Именно террор, как средство борьбы. Я выбрал эту дорогу раз и навсегда.

-Вы были тогда знакомы с Лениным,- спросил Смыслов.

-Лично нет, но Ленин читал кое-что из моих статей и весьма похвально о них отзывался.

-Так вы стало быть соратники?- с издевкой в голосе произнес Сыроежкин.

-Какое то время да, пока я от слов не перешел к делу. Вы наверное слышали фамилию Каляев, Иван Каляев.

-Тот что убил Великого князя?

-Мы вместе убили Сергея Александровича, я подготовил теракт, а Ваня привел его в исполнение. Так вот, мы с Каляевым бежали из Вологды заграницу и там я стал вершителем человеческих судеб.

-Теперь те, кого вы называли болтунами, вершат вашу судьбу,- заметил Смыслов.

-Не сметь так говорить, вы, откуда вы взялись, где вы были, когда мы делали первые шаги к революции, это были шаги во тьме, на ощупь, — глаза у Савинкова заблестели,- никогда не знаешь, какой твой шаг последний, поэтому мы всегда были готовы к смерти.

Чекисты как завороженные слушали этот монолог, и вдруг Савинков легко вскочил на подоконник, взглянул на сверху вниз на свою охрану и спрыгнул куда то во тьму ночи.

-Где он?- закричал Сыроежкин.

Смыслов подбежал к окну, выглянул во двор.

-Кажется, лежит на мостовой.

-Проворонили,- отчаянно выдохнул Сыроежкин,- скоты, не сносить нам головы.

Снизу прибежала охрана.

-Насмерть, сразу!

-Несите в камеру, да не сюда, на первый этаж в морг.

-Ну братцы, влипли мы с вами,- сказал Сыроежкин окружающим,- птичка выпорхнула из тенетов и мы ничего не смогли предпринять.

-Это не так, товарищ Сыроежкин, мы пытались, вы же его схватили за штатнину, я видел,- ответил Смыслов.

-Разве,- удивился Сыроежкин, -и что?

-У вас рука после ранения, не удержали.

-А ты где был?

-Я на другом конце комнаты, пока добежал, он уже внизу. Так что нашей вины нет.

-Согласен,- Сыроежкин хлопнул по плечу Смыслова,- будет разбирательство, в рапорте все так и изложишь.

В ту ночь Иван Петрович испытал настоящее чувство победы, это он довел Савинкова до самоубийства, он спровоцировал этот роковой порыв. Предатель «белого дела» теперь мертв и никто никогда не узнает, что на самом деле подтолкнуло его к окну. Смыслов был горд успехом. Главное, теперь замять дело, но это забота не его, а Сыроежкина, он отвечал за осужденного, ему и ответ держать.