Год назад я перед девятым мая выкладывал фронтовые письма дедушки; два года назад мы сидели с папой и мамой и я записывал их воспоминания о начале войны. В прошлом году я звонил Степену Васильевичу, брату бабушки и ветерану Ленинградского фронта, поздравлял его; из Америки звонил Саша Харрис, ветеран Второй Польской армии, и тоже поздравлял всех.
Ну а раньше, раньше было еще оживленнее. Бабушка начинала за месяц слать всем открытки с поздравлениями. Дед надевал китель с орденами и медалями и шел в Парк Горького и искал знакомых ветеранов. С утра дома не смолкал телефон — звонили люди известные и совсем неизвестные, поздравляли деда с Победой и с днем рождения. Звонили из Киева, из Житомира, из Иркутска, из Усть-Илимска, из Магадана, из Самарканда, из Риги, из Питера. Бабушка подходила к телефону, иногда она плакала, иногда смеялась. Больше, кажется, плакала.
На кухне сновали мама и тетя, готовили праздничный стол. Кроме салатов, буженины, холодца, на нем всегда присутствовал паштет из куриной печени с луком и рыба под маринадом, иногда форшмак. Тогда мне казалось, что это — традиционные русские закуски. Потом я случайно узнал, что это рецепты, попавшие в арсенал бабушки от соседей по старой, легендарной, коммуналке на улице Саксаганского, где бабушка с дедушкой, мама и тетя жили до лета 41ого, когда утром одного солнечного дня прилетели немецкие самолеты и сбросили бомбы на находившийся рядом вокзал. Многих из этих неизвестных мне людей, которые поделились с бабушкой этими замечательными рецептами: паштетом, форшмаком, шейками, маринованой рыбой немцы согнали в один большой овраг под Киевом и там расстреляли.
Я сейчас, бывает, нахожу места где делают такой же паштет — в Киеве есть один погребок на Подоле, заказываю его, наливаю стопку и вспоминаю бабушку и тех, совсем мне неизвестных людей.
Приходил из Парка Горького дед с огромной охапкой цветов. Подтягивались родственники, рассаживались за столом. Тек разговор: о ценах на водку, дефиците, слухах о здоровье престарелого дядечки на обложке букваря. Но война потихоньку завладевала беседой. Не чокаясь, поминали погибших. Женщины снова начинали плакать. Потом, вдруг, все вспоминали, что у деда и у меня день рождения. Появлялись подарки, я садился на колени к деду. Помню, что в этот момент я чувствовал причастность к чему-то невероятно важному и мне еще непонятному, и было совсем не обидно родиться в день, когда никого из друзей-одноклассников никогда нету в городе (да даже если и были не позовут — не влезут в квартиру).
А потом был салют. Бабушкина и дедушкина квартира была на десятом этаже, дома тогда вокруг были маленькие, пятиэтажные. Балкон выходил в сторону центра. Видно было далеко. Мы с дедом вставали на балкон и считали салюты над Москвой. Их было видно то ли 22, то ли 23 штуки, включая очень далекие, на другом, еще не известном мне конце огромного города.
А вот теперь так вышло, что почти все умерли. Дед умер уже четверть века назад от раковой опухоли, которая выросла в рубце продырявленного осколком легкого. Бабушки тоже давно нет. Дядя, который прожил всю оккупацию в Киеве, умер вроде как совсем недавно, а ведь уже пять лет прошло. Или шесть? Отца похоронил в прошлом году; Степан Васильевич умер на месяц раньше. Саша Харрис не пережил зиму. Звонить не кому, да и на старую бабушкину квартиру никто больше не звонит. Район наш застроили двадцати-тридцати этажными башнями. Салютов с балкона больше не видно.
Остался парад по телевизору, георгиевские ленточки, автобусы со Сталиным, наклейки на машинах «На Берлин!» Все это мне очень не нравится. Во многом потому, что раньше этого не было. Но есть и другие причины.
Завтра мама будет плакать. Проснется утром, поздравит с днем рождения, я подарю ей букет, сядем завтракать и она начнет плакать. За всех. Тех, кто не выжил, и тех, кто выжил, но не дожил. За свое военное детство. За голод, бомбардировки, скарлатину, похоронки, взорванный Крещатик. Вспомнит, как их эшелон разбомбили под Киевом, на левом берегу, там, где теперь новостройки, и как они с сестрой бежали, взявшись за руки, по горящему полю неубранной пшеницы.
Потом она успокоится, вечером мы сядем за стол. Я почти никого кроме родственников не приглашаю
Так вот о параде, о ленточках и о наклейках на транспортные средства.
Как ни грустно и ни банально об этом писать, но время уходит. Я никогда не смогу объяснить своим детям, что такое День Победы. Потому что я, тогда в детстве, хотя и чувствовал причастность к чему-то важному, так и не смог понять этого. И никто, кто это пережил, не сможет. А многие пережившие, которые поняли, впоследствии постарались об этом забыть.
Потому что Победа, она вроде как все оправдывает. Подводит черту. Заворачивает в букет тюльпанов и пеструю ленточку с надписью «С Днем Победы!» Будит патриотизм в грядущих поколениях. Ну а если включить погромче телевизор с репортажем о параде, то грохот танков по брусчатке заглушит плач женщин.
Никто не забыт, ничто не забыто.
Кто именно не забыт? Что именно не забыто? Что мы хотим, чтобы наши дети знали и помнили об этом дне? Какие уроки мы хотим, чтобы они извлекли? Что патриотизм — это хорошо, а георгиевская ленточка — это очень патриотично? Что ракета Тополь-М несет боеголовку мощностью 500 килотонн? Или что-то более важное?
...................
За пару лет до смерти деда я ехал с ним в электричке. Кажется, это было вскоре после девятого мая. Сирень еще цвела вдоль железки; пахло ей и креозотом. Очень люблю и тот и другой запах, поэтому и запомнил. Электричка была полупустая. Было скучно. Я начал донимать деда расспросами о войне.
-«Дед, а деда, расскажи что нибудь про войну?»
-«Да нечего рассказывать. Не было там ничего хорошего.»
-«Ну что-нибудь хорошее то было?»
-«Ну пожалуй, когда я в госпитале лежал и нам объявили, что война закончилась. Вот это было хорошо. Все выскочили на улицу, вытащили лежачих, у кого было табельное стреляли в воздух.»
-«Ну а смешное что-нибудь было?»
-«Один раз под Харьковым немцы разбомбили эшелон с яичным порошком. Мы приезжаем с утра на станцию, а кругом снег лежит и весь снег на километр вокруг — ярко-желтый.»
-«Ну а еще?»
-«Один раз нужно было найти один прифронтовой аэродром под Воронежем. Наладить там маскировку. Зима, степь, буран. Нам дали автомобиль от штаба. Связались с аэродромом. Кричу в трубку — как вас найти? Они говорят — найдешь, дорога размечена. И вот едем, ночь, метель, дорога переметена вся, часто откапываемся. От последнего села отъехали уже изрядно. Где мы? Шут знает. И вдруг в свете фар возникает фриц в каске. Водитель по тормозам. Вышли. В сугроб воткнут труп немца замерзший, в форме, в каске, лицо искаженное. Сели, поехали дальше. Вскоре в свете фар еще один фриц. У этого даже очки на носу. И тут я вспомнил, что мне в трубку командир аэродрома кричал: дорога размечена. Так и ехали от одного замерзшего фрица в сугробе до другого.»
Больше я деда про войну в тот раз не расспрашивал. И вообще я с тех пор его редко про войну расспрашивал. Снились мне эти мертвые фрицы по ночам. Иногда они просто возникали в свете фар, а иногда бегали за мной в моих детских кошмарах, особенно тот, что в очках.
.....................
Всех с праздником!
Извините, если немного мрачно.