Замечательному русскому писателю В.И.Белову — 80.



Помню, как впервые прочел его «Привычное дело».



«.... И вдруг Иван Африканович удивился, сел прямо на мох. Его как-то поразила простая, никогда не приходившая в голову мысль: вот, родился для чего-то он, Иван Африканович, а ведь до этого-то его тоже не было... И лес был, и мох, а его не было, ни разу не было, никогда, совсем не было, так не все ли равно, ежели и опять не будет? В ту сторону его никогда не было и в эту сторону никогда не будет. И в ту сторону пусто и в эту. И ни туда, ни сюда нету конца-края... А ежели так, ежели ни в ту, ни в другую сторону ничего, так пошто родиться-то было?А ежели так, ежели ни в ту, ни в другую сторону ничего, так пошто родиться-то было? Вон теща Евстолья молилась вчера, думает, что будет что-нибудь и после смерти. А чего ждать? Нечего, видно, ждать, пустое дело, ничего не будет. Она-то думает, что будет, ей полдела... Да, ей полдела. Вон и он, Иван Африканович, думал раньше, что что-то будет, и жил спокойно, будет что-то, и ладно. А вот умерла Катерина, и стало понятно, что ничего после смерти и не будет, одна чернота, ночь, пустое место, ничего. Да. Ну, а другие-то, живые-то люди? Гришка, Анатошка вон? Ведь они-то будут, они-то останутся? И озеро, и этот проклятый лес останется, и косить опять побегут. Тут-то как? Выходит, жись-то все равно не остановится и пойдет как раньше, пусть без него, без Ивана Африкановича. Выходит все-таки, что лучше было родиться, чем не родиться. Выходит...

Иван Африканович заплакал, уткнувшись носом в промокшие свои колени. Пальцы сами влепились в холодный мох и сжались в кулаки, и он вскочил на слабеющие ноги: «Нет, надо идти. Идти, выбраться... А куда идти?»



«В ночь небо вызвездило, и под утро пал на землю колючий иней. Иван Африканович лежал на спине и тупо глядел на близкие, будто пришпиленные к небу звезды. Он с натугой перевернулся на брюхо, встал на руки и на колени. На карачках, по-медвежьи пополз, и прихваченный морозом мох ломался и хрустел под его локтями, и сквозь туман забытья ему чудилась кругом ехидная мудрость затихших елей. Краем сознания он ощутил тихий, спокойный восход. Солнце поднималось в небо, оно отогрело к полудню залубеневшие мхи. От земли, еще хранящей ночной сумрак, вздымалось золотистое вверху воспарение, но Иван Африканович скорее чувствовал это усталым своим телом, чем видел глазами. Ему иногда казалось, что он идет по лесу, а он лежал с закрытыми глазами, сладкая слабость уже не ощущалась в ногах и руках, и ему ничего не хотелось.»



Но спасло Ивана Африканыча «привычное дело».

И почему-то приходят на ум «Воля к жизни» Дж.Лондона и «Старик и море» Хемингуэя. И даже А.Камю. В чисто русской транскрипции.



Но сегодня мне хотелось бы напомнить в силу гаденькой своей натуры один эпизод из моей «писательской» жизни.

Однажды в студеную зимнюю пору принес я в редакцию одного журнала свой роман. Кое-что из него уже в том журнале напечатали, а вот с тем, чтобы опубликовать остальные части, как казалось мне, совершенно шедеврального свойства, дело подозрительно затягивалось. И вот прихожу я в редакцию. В отделе прозы все в сборе. Тут появляется Главный. И, обращаясь ко мне, говорит, словно колуном полено рубит: «Вот что. Хотели мы тебя, раз уж ничего путного в портфеле нет, напечатать, а тут Василий Иванович свой роман привез, так что, извини. Его печатать будем. А ты нам чего-нибудь еще приноси, рассмотрим.» И уходит к себе.

Понятное дело энтузиазма такие слова автору не прибавляют. Но делать нечего — сели пить чай с «той, что пожиже воды», которую я с собой принес. И тут входит Василий Иванович Белов. Собственной персоной. Живой классик. Встаю и приглашаю его присоединиться к нам. Василий Иванович строго осматривает наш нехитро убранный стол и укоризненно качает головой.

В общем, ни дать ни взять — Каменный гость.

Постоял-постоял Василий Иванович в задумчивости и молвит вдруг: «А вообще-то писательство — дело греховное!». Махнул рукой и вышел из кабинета.

Мужики за столом пригорюнились, бо сами все как один писатели, а у меня вопрос возник: «Тогда какого же лешего, ты, Василий Иванович, свой новый роман принес, ежели писательство — дело греховное?! Вот и меня из-за твоей уступчивости писательскому греху, как теленка зарезали!» Но не стал я эти страшные слова вслух произносить, дабы не добавлять сотрудникам редакции очередного повода для насмехательства и не рожать очередную редакционную легенду анекдотического свойства. Писатели они такие — отца-мать ради красного словца не пожалеют, не то, что отвергнутого автора! А потом еще и в ресторане ЦДЛ будут сей анекдот юным длинноногим дарованиям пересказывать. И улучшать его и совершенствовать, доводя до шедеврального блеска.

И ушел я, солнцем палим, скомкав свой пир во время чумы, восвояси.

А «Кануны», что и говорить — вещь знатная. Только показалось мне, что описана в том романе, — история давняя и известная, а я-то шел с историей новейшей и совершенно никем еще не описанной и вообще потаенной..

Ну да, ну да, «Моцарт и Сальери». Хотя и до Сальери мне было как до Шанхая. Да и сейчас неблизко.

Так что есть у меня при всей любви моей к Василию Иванычу своя неизгладимая к нему претензия.

И борюсь я с этим гаденьким чувством в себе и борюсь, а все никак его в себе до конца не поборю.

Ну, с Юбилеем Вас, Дорогой Василий Иванович!

За Ваше здоровье обязательно выпью!

Мало не покажется!

Смиряйте, смиряйте гордыню нашу писательскую, чтоб ей пусто было!