К юбилею Великого Русского писателя

Помню это время. Нет-нет, да и прорвется русский голос то в литературе, то в музыке. То блеснут Белов с Распутиным, как яркая звёздочка промелькнет в советской прессе их публикация. То «Песняры» с «Ариэлем» расстараются очередной рок-оперой на «слова народные», то Шукшин до слёз и расмешит и расстроит в своём очередном «народном» фильме.

Гидра шипит, злобствует, «привлечь» не может — наказывает запретами и замалчиванием, цитирует своего дедушку, который «живее всех живых», поливая в своих газетёнках цитатами о великорусском шовинизме. Обрекая русских поэтов, писателей и музыкантов на безденежье.















В восьмидесятые, незадолго до развала Советского Союза: журналы «Наш Современник», «Кубань», газета «Литературная Россия», шквал публикаций, как прорвало. Я приносил журналы на работу, их зачитывали до дыр.

Гидра в ответ выстреливала нагибиными, рыбаковыми, окуджавами и прочими гроссманами. Общество четко разделилось на два лагеря: Русские и пятая колонна, к которой примкнули им сочувствующие полукровки и нацмены.

Что потом было дальше — Вы и без меня знаете.



Василию Макаровичу Шукшину 16 сентября 1965 года.

Макарович, обнимаю тебя и очень по тебе скучаю. Как-то ты живёшь? У тебя хоть и нету привычки писать письма хоть изредка, а я вот пишу тебе. Потому что люблю тебя очень, а еще больше верю в твою звезду. Мы мужики, при встречах всё у нас топорно выходит, напьемся и не потолкуем как бы надо. ... Вась, напиши, что ты будешь делать после фильма. И когда его закончишь? Я уж не верю, что прикатишь ко мне. Если же соберешься — хоть телеграммку дай. Я баню тебе истоплю, а матушка пироги затворит.

Вот в Октябрьскую я хочу собрать последних старух у себя, да и подпоить их, чтобы послушать старые песни. Не приедешь ли? Допустим, так. Ты бы отпросился на шестое ноября и на девятое. Пятого ноября вечером взял бы билет на сыктывкарский поезд (можно и на архангельский, и на котласский), а утром 6-го был бы на ст<анции> Харовская. Я бы тебя там встретил, а в середине дня мы бы были уже в моем тереме. 9-го бы ты уехал, а 10-го был бы на работе. Всего два дня бы ты пропустил.



Я живу неважно, хворал две недели. Жена меня мучает, жалко девку, не знаешь, что и делать. В городе я не могу жить больше месяца подряд. Сижу тут, хожу в лес, да и на озеро, делаю одну штуку. А тут еще беда, я опять обсох, в смысле денег. Слушай, не выручишь ли, а? Рублей бы восемьдесят, до аванса до следующего. Зима скоро, надо домишко подготовить. Да и кусать стало нечего. У меня месяца через два будут деньжата. Впрочем, если тебе это трудно, не беспокойся. Как-нибудь выкручусь. Что в Москве занятного? По всем признакам все гайки опять затянуты до предела. В Архангельске у меня, например, зарубили книжку, — говорят, пессимизму много. А какой там, к бесу, пессимизм!



Я тут развлекаюсь нехитрыми экими событиями. Вчера топил баню, носил воду. Оставил ведро воды у дома, а соседская корова воду выпила. Пришлось идти на речку лишний раз. А знаешь, коровы, оказывается, плачут не хуже баб. Соседка свела корову в колхоз (кормить нечем стало, а косить не дают). Когда корову повели — корова плакала, слёзы катились градом. А недавно меня обдурил рябчик в лесу. Я стою под деревом, хожу вокруг ствола, заглядываю, и он с сучка на сучок, за ствол от меня, за ствол. Медведь в овес ходит, но я пока на него не осмеливаюсь руку поднять. Старики ходят, говорят и про смерть, и про жизнь одинаково. Слушаю. Ну, ладно. Черкни сколько-нибудь, выбери минуту.



Василию Макаровичу Шукшину 20 октября.

Сарынь на кичку! Вась, вот послал тебе один снимок. Дядька, очень похожий на моего Ивана Африкановича.

... А тебе — дай Бог сил и того, этого, когда холодит под лопаткой. Сделай ты Степана. По-нашему. Не Марксиста, а Степана. А я уже вижу, как ты идешь под секиру. Горький, сильный, преданный. Вижу, как сморкается перед смертью... Давай! А я своего Болотникова загнал пока в самый дальний сердечный закоулок. Чувствую — не готов. Надо покой душевный и независимость, но того и другого пока нет. Если разбогатею — всё брошу, начну Болотникова. Сделаю его — там и умирать легче.

... Наплюнь на всех, ото всего отрекись. Сделай всё свое, сам ставь, сам играй. Да. Если бы я стал делать что-нибудь в этом смысле, я бы навострил уши вот на что: 1. До того велика Русь, что мы ничего не думаем, ничего не жалко. 2. Для русского человека нет ничего тошнее чинного порядка, регламентации, то есть ему воля нужна. Это теперь-то нас приучили ходить колоннами, поставили по ранжиру, и всё, что не подходит под их мерку, назвали анархизмом. Дальше. ... Ведь национальное надо пахать из нутра, а не заниматься чесоткой. Все мы изголодались по родному, по русскому. Но одних церквей, икон мало, надо что-то большее. ... Ради Бога, не бесись, не мятись в московской сутолоке, силы поберегай. Когда настроение будет — черкни. Твой Белов.



Василию Макаровичу Шукшину 24 апреля 1971 года.

... Я иногда просыпаюсь ночью от стыда и краснею: во сне вспомнилась забытая, но сделанная когда-то подлость. Утешаюсь тем, что больше так не сделаю. И тем, что, ежели стыдно, ежели совесть болит, значит, она ещё есть в тебе, не вытравили. Может, ты маешься тем, что сделал для денег? Тогда сократи бюджет и больше не делай ничего по чужим сценариям. А то, что уже сделано, — забудь, отсеки и не вспоминай.

Вишь, я какой ментор. А вообще, знаешь что: ничему не отдавайся до конца, до последней кровинки. К черту максимализм, это он губит. Меня писателем называют, а я чихал! Я, может, никакой не писатель и быть им не хочу. Почему я должен быть писателем, я не обязан. И никому ничего не должен. Я и руками себя прокормлю, захочу — и буду столярничать. Либо на завод монтером. Может, я дрова колоть больше люблю, чем сочинять все эти штучки. Я, конечно, знаю, что на завод не пойду.

Но мне нужно знать и то, что не обязан я, что в любой момент я могу бросить к чертям собачьим всю эту литературу и искусство. Вот когда так подумаю — сразу дышать легче, сразу гора с плеч, сразу свобода и легкость. Как раз та свобода, без которой ничего стоящего мне не сочинить. Попробуй-ка скинуть с себя все обязанности, которые навьючила на тебя судьба, весь груз, кроме семейных, моральный гнет, все эти штучки-дрючки. И сразу почувствуешь себя человеком...



Василию Макаровичу Шукшину — после просмотра фильма «Калина красная» 1 февраля 1974 года .

.. А так фильм грандиозный. Обнимаю, радуюсь. Поплакал я втихаря. Такой горечи и такой боли еще не было в нашем кино. Молю Бога, чтобы фильм поскорее пришел к людям. Видел бы ты эту цэдээловскую братию! Сначала они пробовали ржать. Потом притихли. Под конец ты их допек, и они растерялись, деться им стало некуда и пришлось аплодировать совсем не за то, за что им хотелось бы! (Помню, какие ехидно-радостные аплодисменты и оживление прошли по залу, когда Егор говорит старику: «Наверно, и у Деникина служил?» — а после совсем по-другому пошло дело.)



Василию Макаровичу Шукшину — после болезни дочки Ани 18 ноября 1974 года.

Четверо суток не спал, не ел, только глядел на часы да ждал звонка из больницы. Еще четверо — лучше, но всё равно худо... Видел бы ты нашу детскую больницу! Это кошмар. Тесно, грязно. Эти маленькие страдальцы уже и не протестуют, они сдались.

....А вчера был анонимный звонок. Какая-то тварь интеллигентным картавым дамским голосом говорит мерзость, вешает трубку. Вероятно, тутошняя. Да черт с ней!



Валентину Григорьевичу Распутину 9 июля 1987 года.

Григорьич! Я был совсем замордован делами, встречами и прочее. Поэтому ничего не сделал. Сейчас, сидя в деревне, набросал кое-что. Погляди, добавь и сообщи, что дальше. Настроение — плохо. Конца не видно борьбе, иногда и жить не хочется... (Тем не менее, не верь никому, если когда-нибудь скажут, что я сам покончил с собой.)

На славянских днях и на юбилее Батюшкова публично сказал о том, что Есенин не самоубийца, что клевета висит на нем уже больше шести десятков лет. Послал предложение Коротичу и Евтушенке рассказать об этом в журнале. Ответа что-то нет... Какие планы? Когда будешь в Москве и в Вологде? Если появится желание — черкни. Кланяюсь твоим родным и друзьям, обнимаю. Белов.



по материалам газеты Советская Россия